Земля и звезды - [65]

Не утаю от вас — посмотрел в окно, узрел военную шинель, екнуло сердце, закололо: за Павлом Карловичем пожаловали. Хотел во двор выбежать, смотрю: сам Павел Карлович из калитки вышел, солдату руку пожал, голову кверху поднял, что-то сказал, может, на дождь посетовал, сел в коляску и укатил в мотоциклетке.

Погода на дворе мерзопакостная, сверху — вода, снизу — вода, лужи, грязь, холодно, неуютно. Супруга на меня очи вскинула, я на нее смотрю — что тут скажешь?

Не допил я свой кофей, оставил Гомерову «Одиссею», неловко стало от праздности, хотя воскресенье есть воскресенье, отдых заслуженный, законный.

— Ох, — завздыхала моя супруга, — не случилось бы чего худого!

— Не случится, — ответил я так, будто мне было известно что-то такое, чего не знали другие. Сказал — мужчинам должно утешать женщин, — а у самого, признаться, на душе кошки скребут. Время смутное, в народе брожение, правительство временное — название само за себя говорит. Во что все это выльется — одному богу ведомо.

Прежде наша обсерватория была государством в государстве, политика, за редким исключением, обходила нас стороной. Известно: телескопы смотрят в небо! И уж от кого кого, а от Павла Карловича не ожидал сюрприза — большевик! И ведь знакомы мы не год и не два, слава богу, четверть века бок о бок работаем, curriculum vitae — течение жизни его все перед глазами, в науку погружен с головой, нрава ровного, в привычках и склонностях постоянен.

В обсерватории, не скрою, случалось — вспылит Витольд Карлович, сорвется с языка хлесткая фраза. Помнится, после Кровавого воскресенья не сдержался он, дал волю своим эмоциям. И со мной, кажется, подобное случалось. А чтоб Павел Карлович что-либо лишнее сказал, в политический спор вмешался — такого не было. Именно поэтому, наверное, настоящий переполох поднялся, когда в августе девятьсот шестого у Павла Карловича на дому обыск произвели.

Подумайте сами: хозяин квартиры в отлучке, жена его с детьми в имении отца, в деревне, а сыщики по ящикам шарят.

Вернулся Павел Карлович — вы посмотрели бы на него: глаза горят, ходит так, что пол дрожит, борода как лес дремучий. Настоящий медведь!

Мне это сравнение не случайно на ум пришло. Когда-то Леонид Андреев в обсерватории побывал. Авось и пьесу его читали — «К звездам». Об одном персонаже у него сказано: своеобразно красив, медведеобразен.

— Так это же Павел Карлович! — решили мы. Вот и увидел я его во гневе, медведеобразного. Ну а вся эта история выеденного яйца не стоила. Последствий не имела.

Был и другой случай, можно сказать, политический.

У себя в университете — как-никак наша Alma Mater, мы, ученые, считали себя хозяевами. И вдруг, как снег на голову! Правительство издало постановление: все собрания в высших учебных заведениях, за исключением научных, запрещаются.

Наше университетское самоуправление полетело вверх тормашками. Дали нам, извините, пинок ниже спины. О каком самоуправлении могла идти речь? Не совет университета, а совет министров отныне решал, где, когда и для каких надобностей собираться студентам.

Не буду вам разъяснять, что наука и кнут — вещи несовместимые. Аудитории загудели, как растревоженный улей. Студенты — порох. Это общеизвестно. От искры воспламеняются. Ученые тоже — в штыки.

Я «Русские ведомости» выписываю. Поверите, не было номера, чтоб не печатались заявления профессоров и приват-доцентов об отставке. И все имена какие: Алексинский и Вернадский, Зелинский и Лебедев, Млодзеевский и Чаплыгин, Умов и Тимирязев!

Климент Аркадьевич черным по белому так и написал в газете:

«Московский университет сделал усилие, чтобы устоять от напора мутной волны повального раболепия…»

Представляете, какая каша заварилась? Почти сто тридцать профессоров и приват-доцентов министру просвещения, по существу, заявили: «Вы начали, ваше сиятельство, — извольте расхлебывать. А мы уходим».

Ушел, отказался преподавать и Витольд Карлович.

Не скажу точно, сколько дней минуло после начала этих прискорбных событий, встречаю Павла Карловича. Мрачен как туча. Кивнул мне сдержанно, чувствую, хочет мимо пройти. А меня нечистая за язык дернула:

— Здравствуйте, коллега! Что скажете — экое творится на белом свете?

Я поздоровался, фразу бросил, а сам в памяти роюсь, констатирую про себя, — ведь Павел Карлович из университета не ушел.

— На свете всегда что-нибудь творится, — ответил он. — Честь имею…

И, не задерживаясь, тяжело и неспешно ступая, направился к башне. Таким расстроенным и отчужденным я никогда прежде его не видел. Теперь-то я понимаю — несладко было у него на душе, нелегко было ему от товарищей, близких по духу, отмежеваться, да, видно, дело требовало, лишний раз к себе полицейское око привлекать не имел права. А тогда я подумал: не человек — гранит, кроме науки, для него ничего не существует. Будь хоть всемирный потоп — ему бы астрограф да ясное небо, чтоб звезды светили.

Ученый он, конечно, милостью божьей. Я пришел на обсерваторию после университета, в девяносто втором году. По возрасту Павел Карлович всего на несколько лет старше меня, а его к тому времени почитали как маститого астронома. И за дело почитали. Я расскажу вам про один эпизод, маленький эпизод в его жизни.