Земля и звезды - [63]

Стоило заговорить с Климентом Аркадьевичем об этих миниатюрных изданиях, и не было б конца рассказам — и о лейпцигских книгопечатниках, и о поэзии великих немцев, и, конечно, почитал бы он стихи, выученные давно, ставшие неотделимой частью его жизни.

В простенке между двумя окнами стояла знаменитая «дарвинская» этажерка: на ней теснились все издания Дарвина на английском и русском языках, а сам ученый поглядывал на гостя с портрета из-под торчащих щеткой бровей, величаво-спокойный и, как древний пророк, белобородый.

В тот раз, когда Тимирязев привел к себе Штернберга прямо с Тверской, Павел Карлович мгновенно подметил перемены, изменившие привычный порядок на рабочем столе Климента Аркадьевича. Папки с трудом «Солнце, жизнь и хлорофилл» утонули под листками незнакомой рукописи, под грудой большевистских газет, и только острый хвостик металлической змеи выглядывал из-под свежего номера «Социал-демократа».

Климент Аркадьевич был все тот же — высокий, изящный, с чуть волнистыми волосами, с едва видимым прямым пробором, с белой длинной бородкой, сливающейся с усами, с легким румянцем от мороза. И все же он был другой — необычайно возбужденный, почти восторженный, то заикающийся больше обычного, то говорящий взахлеб, без единой запинки.

Тимирязев ни разу не завел речь о Дарвине — это бывало с ним крайне редко, ни разу не вспомнил «Фауста», не показал репродукции своего любимого Тернера, не восторгался пейзажами Поленова и Левитана, не рассуждал о том, что ландшафтная живопись достигла своего развития именно в XIX веке — веке естествознания. Все его внимание было обращено на стопу газет — на столе накопилось их немало. Он восклицал:

— Читаю, понимаете, читаю, впитываю, как губка, дышу глубоко, как двадцатилетний. Все-таки дожили! Россия без царя, без синих мундиров! А потом…

Он широко развел руками, встал из своего кресла с жесткой полукруглой спинкой и заходил по кабинету, хотя ходить было трудно — то мешала этажерка с «Британской энциклопедией», то тумбочки, плотно набитые черновиками рукописей, то шкаф, сплошь состоящий из маленьких ящичков-ячеек.

— А вы, а вы, — Тимирязев остановился возле Штернберга, — ох и скрытен, ох и скрытен!

Климент Аркадьевич прочитал по-английски стивенсоновские строчки из «Верескового меда» о тайне, покачал головой и сказал:

— Я рад, что вы с большевиками. А за то, что скрытничали, придется сейчас расплачиваться: слушайте, что я написал.

Тимирязев взял со стола листки и прочитал:

— «Красное знамя. Притча».

И из-под пенсне глянул на Штернберга…

За окном голо, морось и слякоть; октябрь перевалил на вторую половину, а он, Штернберг, и не заметил, как пролетели, истаяли последние месяцы. Пожалуй, такое ощущение стремительности испытываешь в скором поезде: мелькают верстовые столбы, потом перестаешь их замечать, и мелкие станции проносятся мимо, как облачка в ветреную погоду, и ждешь только ее, настраиваешься на нее — на главную, конечную станцию, цель своего пути.

Так сложился нынешний год — оглядываться было некогда, очень уж быстро мчался поезд времени, а все-таки до чего примечательной оказалась весна! Примечательна на сей раз тем, что апрель выдался теплый и безоблачный, деревья до срока взбугрились почками, с Невы тянуло свежестью ранней весны, в самом воздухе словно растворилось предчувствие чего-то хорошего и значительного.

Штернберг приехал в Петербург на Первый Всероссийский съезд астрономов. Закоренелые отшельники, чьи одинокие телескопы следили за звездами во Владивостоке и Ташкенте, в Симеизе и Чарджуе, собрались вместе.

Аристарх Аполлонович Белопольский, давний соратник по экспедиции в Юрьевец, оглядывая из президиума зал, шептал Павлу Карловичу:

— Смотрите, сколько нас! А тогда, на Волге, шумела суеверная толпа, ждавшая конца света, бормотал проклятия Фогель, у которого погибли пластинки, да и у нас души ушли в пятки: облака могли сорвать съемки такого затмения!..

Павла Карловича избрали председателем съезда. Он произнес вступительное слово, отдал дань рыцарям науки, помянул француза Делиля, директора первой русской обсерватории; Ломоносова, открывшего атмосферу на Венере; не забыл и Сергея Васильевича Щербакова, скромного энтузиаста, председателя астрономического кружка в Нижнем Новгороде. Кружковцы не потерялись в ряду громких имен, потому что впервые в отечестве выпустили они «Русский астрономический календарь», двадцать три томика — целую библиотеку!..

Штернберг, как и подобает председателю, был деловит и общителен, и никто, очевидно, не заметил, что порою он рассеянно слушал выступавших, мыслями витал далеко за пределами многолюдного зала.

Коллегам-астрономам было, конечно, невдомек, что их почтенный председатель тремя днями раньше, перед самым открытием съезда, на Финляндском вокзале встречал Ленина.

Была апрельская ночь. Темень вспарывали широкие лезвия прожекторов. Привокзальные улицы, площадь, перрон за всю свою историю, наверное, не знали такого скопления народа. Делегации заводов и фабрик все прибывали и прибывали. Горящие факелы жадно лизали темноту, высвечивая алые полотнища.

Поезд опаздывал. Уже вкрадывалась тревога — почему? Кто-то из Петроградского комитета позвонил в Белоостров — первую станцию на русской территории.