Земля и звезды - [32]

Наконец ящики уложили, перехватили их грубым канатом, чтоб не ерзали.

— С богом! — сказал Павел Карлович, расплатившись с грузчиками и благословляя возницу в дорогу.

Впереди, метрах в ста от саней, двигались два боевика. Павел Карлович, намеренно отставая, шел сзади, не выпуская сани из поля зрения. По другой стороне улицы шагал Ангел в своей вытертой кожанке и кроличьей шапке.

Когда большая часть пути была преодолена и санки выезжали из длинного, как коридор коммунальной квартиры, переулка, на углу внезапно показались драгуны. Офицер рукой что-то показывал всадникам.

«Двенадцать голов», — насчитал Павел Карлович.

Боевики остановились, ожидая сигнала Ангела. Возница опустил руку в карман шубы. Ангел хотя и продолжал идти, но не сводил глаз с Павла Карловича и как бы спрашивал: как быть?

Малейшая невыдержанность и горячность могли погубить дело. Штернберг ничем не выдал беспокойства: он шел размеренно, закинув руки за спину, невозмутимо глядя перед собой.

Сани медленно сближались с всадниками. Офицер, гарцевавший в голове своего отряда, наклонился к ближайшему коннику и что-то сказал ему.

Штернберг сохранял то внешнее спокойствие, при котором нервы натянуты, как тетива. Он скользнул взглядом по противоположной стороне улицы: Ангел жадно затягивался, цигарка сбилась в угол рта, правая рука утонула во внутреннем кармане кожанки. В голове пронеслось: «Сейчас начнется».

Но ничего не началось. Сани мирно разминулись с драгунами. Холеные кони, помахивая хвостами, процокали по булыжной мостовой.

Верный своему правилу, Штернберг не оглянулся.

IX

В филерской было шумно, душно, многолюдно. Кое-кто курил, дым медленно и неохотно расплывался по большой — метров в шестьдесят — комнате с низким, давящим потолком. Посредине стоял огромный дубовый стол. Этот стол давно возбуждал любопытство Клавдия Ивановича: во-первых, как его смогли внести через маленькие двери? Во-вторых, для какой надобности этот невероятных размеров стол?

Филеры держались обособленно — наверное, потому, что были они разного возраста — от зеленых юнцов до замшелых старцев, разных профессий, разного образования и уровня, чаще всего неудачники, на чем-то споткнувшиеся. Жизнь не сложилась, вот и причаливали к маленькому островку — двухэтажному зеленоватому дому в Гнездниковском переулке.

Возможно, потребность держаться обособленно диктовалась еще и родом занятий, необходимостью все замечать, оставаясь незамеченным, вовремя появляться, где надо, и вовремя исчезать.

В лицо Кукин знал многих, но более близких знакомств не заводил, ревниво следя за успехами и неуспехами филерской братии.

Ровно в двенадцать часов ночи появлялся в дверях Евстратий Павлович Медников. Комната разом затихала.

Евстратий Павлович — среднего роста, широкий в кости — молча оглядывал собравшихся. Его спокойные голубые глаза оставались почти неподвижными. По ним никогда нельзя было прочитать настроения Медникова: они не отражали ни радости, ни гнева и существовали как бы сами по себе.

Филеры боялись Евстратия Павловича, жались к стенам.

— Крючок! — окликнул Медников.

Сгорбленный старикашка, за что и получил кличку «Крючок», отделился от стены и протянул записку — отчет о своих наблюдениях. Старик продавал газеты возле гостиницы «Континенталь». Крючок запоминал лица, одежду, часы появления нужных людей. Если они подходили к киоску и переговаривались, записывал обрывки фраз.

Откинув русые волосы, сползавшие на лоб, Евстратий Павлович положил записку на дубовый стол и вызвал следующего.

Кукин следил за происходящим, ничего не упуская. Как много бы он отдал, чтобы научиться читать мысли непроницаемого Евстратия Павловича. Но это, видно, никому не было дано. Одни выходили к нему, натянуто улыбаясь, заискивающе заглядывая в глаза, другие, отдав отчет, окаменело ждали вознаграждения или порицания, третьи прятали в карман деньги и отходили к спасительной стене.

— Звонарь! — вызвал Медников.

Клички он давал очень метко, и они, как клеймо, оставались надолго, если не навсегда. Звонарь как раз отличался неудержимой говорливостью. Все филеры (да только ли филеры) знали, чем он занимается, куда идет и когда придет.

— Тридцать рублей наездил, — Евстратий Павлович покачал головой, не отрываясь от отчета.

Звонарь согнул спину и наклонил голову, чтобы не казаться выше своего начальника:

— Тридцать рублей…

Медников вытянул из тугого бумажника один за другим три червонца. Звонарь провожал глазами каждое его движение, как провожает собака кусок мяса, предназначенный ей, но еще находящийся в руках хозяина.

— М-да, м-да, — сказал немногословный Евстратий Павлович, медленно уложил червонцы обратно в бумажник и, неожиданно развернувшись, хряснул кулаком в правую щеку Звонаря.

Звонарь сильно качнулся, пощупал языком зубы и, опасливо следя за рукою Медникова, клятвенно зашептал:

— Не буду, Евстратий Павлович, больше не буду!

Кукин причмокнул от удовольствия — такую звонкую оплеуху схлопотал Звонарь, причмокнул и застыл с поощрительной ухмылкой: мол, поделом ему, пусть не мошенничает.

Торжество было бы безоблачным и полным, если б Клавдий Иванович не вспомнил, что и в своем отчете он приписал две поездки на извозчике.