Земли обагрённые кровью - [44]

Я был признателен Аннике за эти слова.

— Никогда не забуду тебя, Анника, — сказал я, прощаясь.

Только тогда, в минуту расставания, я увидел в Аннике женщину и подумал, что мог бы полюбить ее и жениться на ней. Даже теперь я вспоминаю ее смуглое лицо, милые испуганные глаза. Как случилось, Анника, что я полюбил тебя только как сестру? Может быть, страх за жизнь сковывал меня?

* * *

Из пяти братьев, мобилизованных в армию, я первым вернулся домой. Панагос уже никогда не вернется. От других моих братьев не было никаких вестей. Живы ли они? Эта мысль возникла сразу, как только я оказался дома, эта мысль гасила радость возвращения. Четыре года я стойко боролся против смерти, старался, чтобы она не застала меня врасплох, не нанесла удар в спину. А вот сейчас на меня напало какое-что непонятное малодушие. Я старался припомнить былую жизнь, былые привычки. Перебирал в руках знакомые предметы, будто видел их впервые. Искал поддержки в глазах матери и улыбках девушек. Подолгу задерживал взгляд на цветочных горшках, которые стояли на подоконнике, на виноградных лозах в садике за окном, на кустах жасмина, лимонном дереве. Улица была такой же, как и раньше, с пыльными акациями и беленькими домиками по сторонам.

Я вспоминал, как возвращался по ней с поля наш умный ослик Ойнон и кричал у ворот — звал мать, чтобы она сняла с него поклажу. В конце улицы весело журчит родник. Зимой и летом подставлял я под него голову, перед тем как расчесать свои спутавшиеся кудри, а потом, заткнув за ухо какой-нибудь цветок — гвоздику, розу или скромный бархатец, гордо шествовал по улице. Девушки знали, когда я обычно прохожу, и всегда какая-нибудь из них поглядывала на меня из-за занавески.

* * *

Главной моей заботой, когда я вернулся, было избавить мать и сестру от полевых работ. Я вставал на рассвете и отправлялся на наш участок. Царящее вокруг запустение камнем ложилось на сердце. Мужчин видно не было. На полях копошились только калеки, старики и женщины в трауре. Сердце щемило при взгляде на их страдальческие, изможденные лица. Поля были похожи на заброшенные кладбища, человеческие руки, казалось, не прикасались к ним. Лошадей, быков и другой скот у крестьян отобрали. В деревне не осталось даже петуха, чтобы возвестить рассвет.

Дочь нашего соседа Филиппа, Алека, остановила меня, когда я проходил мимо их участка, и поздравила с приездом. Я знал, что она любит моего брата Георгия. Мы разговорились.

— Когда вернется Георгий, придется уступить ему очередь венчаться! — пошутил я.

Девушка вдруг вся как-то поникла. И доверила мне тайну, которая мучила ее. Мы знали, что жандармы схватили Георгия под окнами ее дома. Но почему он там оказался — не знал никто, даже наша мать. Это было вечером, душным летним вечером. Из садов доносилось благоухание жасмина. Георгий не выдержал — так он сам сказал ей. Кровь в нем закипела. Он вылез из тайника на чердаке и вышел на улицу.

— Ноги сами привели его под мое окно. Он бросил камешек в окно, он всегда так делал. Я услышала это сквозь сон, проснулась, подняла голову и подумала: «Наверно, это просто чудный сон». И снова легла. Но камешки продолжали стучать в стекло. Тогда я подбежала к окну и увидела Георгия. Он зашептал: «Спустись, Алека, мне очень нужно поговорить с тобой». — «Как же я спущусь, милый? Родители проснутся, нельзя…» — «Пусть просыпаются. Я пришел просить твоей руки! Не могу больше, я с ума сойду без тебя». В это время на углу показался патруль. Я бросилась открывать Георгию дверь, но не успела, его уже схватили. Чем все это кончилось, ты знаешь. Его пытали, а потом отправили в тот же батальон, где он служил раньше. С Дарданелл он прислал мне письмо, но больше вестей не было. Очень я за него беспокоюсь.

— И мать волнуется, — сказал я. — Но Георгий приедет. Я уверен.

Но я ошибся. Через две недели мы получили страшную весть. Нашего Георгия настигла в Дарданеллах английская пуля.

— Сыночек мой! — причитала мать днем и ночью. — Унесла и тебя черная птица! Не пожалела смерть ни твоей молодости, ни красоты, ни твоих золотых рук, которые так рисовали!

Из поколения в поколение люди проклинают смерть. Обрушили на нее свое негодование и мы, не задумываясь, кто виноват в ее нашествии. В церкви не было больше очереди на венчание, здесь теперь заказывали панихиды и раздавали кутью. В каждом доме оплакивали двух-трех убитых. Были семьи, в которых не осталось в живых никого, кроме старика или старухи, молившихся за своих покойников.

Мои братья, Костас и Стаматис, которых мы считали погибшими, вернулись. Костас десять месяцев работал у одного турка в Адане. Он так хорошо справлялся с делом и так понравился бею, что тот даже скрыл от него известие о перемирии. Стаматиса спас кирли, один из тех, что приезжали к нам работать на весну и лето. Они встретились в Конье в момент, когда Стаматиса вели на расстрел. Кирли, не показывая вида, что знает Стаматиса, спросил у сержанта: «Куда ты его ведешь?» — «На поле, пусть попасется», — ответил тот и жестом показал, что зарежет его. «Отдай его мне, — сказал кирли, — мой нож острее». — И бросил сержанту серебряную монету. Сержант поймал монету, удивленно пожал плечами и сказал: «Возьми, если хочешь. Меня от греха избавишь!» Кирли привел Стаматиса к себе. «Оставайся у нас. И не бойся. Что мы будем есть, то и ты. Я не забыл ни хлеба за вашим столом, ни ночлега в вашем доме».