Землетрясение - [5]

— Вот теперь немножко легче. Представьте себе, какой со мной ужасный случай! Ведь я вовсе не от землетрясения плачу. Я живу на даче на острове Халькис. Простудилась купаясь, схватила зубную боль. Четыре дня мучилась, на пятый не вытерпела, приехала в Перу к дантисту, и какова же моя несчастная звезда. Осмотрел он мой зуб, растревожил, десну мне исцарапал, говорит, что надо вырвать. Боль невыносимая. Ну, рвите! Только что он наложил ключ на зуб, как вдруг это землетрясение. Он взвизгивает не своим голосом, бросает ключ и меня и летит стрелою вон из кабинета. Я, забыв на минуту боль, вслед за ним. Мы кубарем скатываемся, обгоняя друг друга по лестнице, из четвёртого этажа, и вот я здесь. Пока не оправилась от страха, зубы не болели. Сейчас первое впечатление прошло, и вы вообразить не можете, как я страдаю. Уж лучше бы опять землетрясение!

Экономка нашего отеля бродила между постояльцами в полном отчаянии.

— Ну, что я теперь буду делать, чем стану вас кормить? В нашей кухне потолок обрушился прямо над плитою, и весь завтрак уничтожен.

— Но вы, madame Louise, обещали нам, между прочим, устриц, — перебил я её. — Устриц не ставят на плиту. Следовательно, их не раздавило, и мы их съедим.

— Ах, monsieur, их-то первыми и прихлопнуло. И их мне особенно жаль. Ведь это были первые по разрешении торговать ими. Всеми признано, что устрицы хорошее противохолерное средство, однако, в прошлом году один паша ухитрился умереть от холеры, заболев ею прямо после ужина с устрицами. И вот уже целый год они были контрабандою и были так дороги, что и не подступайся. А я их так любила! Вчера, наконец, полиция сняла запрещение. Я накупила превосходнейших устриц; наш Юсуп вскрыл их, положил на блюдо, я разинула рот, чтобы проглотить первую… но… стук! грохот! с полки летят кастрюли и горшки! Блюдо с устрицами — вдребезги. Я не помню, как очутилась в саду.

Глядя с высоты садика Aux petits champs на Стамбул, — наиболее пострадавшую часть Царьграда, что за Золотым рогом, — я никак не мог сообразить сразу: чего не хватает как будто его великолепной, оригинальной, не имеющей себе подобия по захвату зрителя панораме? Что-то было, что-то исчезло, и теперь этого чего-то ужасно недостаёт; а чего именно, не догадаешься. Мальтен тоже щурился, видимо недоумевая. Наконец мы оба переглянулись, сразу догадались и сразу оба расхохотались над своею долгою недогадливостью. Землетрясение срезало множество минаретов и, если можно так выразиться, «окургузило» великолепные мечети Стамбула. Стрелки их исчезли с горизонта, и отсутствие их совершенно изменило пейзаж — не в пользу его красоты. Минареты наделали много беды. Длинные и тонкие, они падали на далёкое расстояние: рухнет — и точно каменной плетью хлестнёт толпу нищих, всегда спящих близ мечетей. Вести из Стамбула приходили ужасные. Число жертв, — сперва, по слухам, незначительное, — всё росло и росло. Больше всего погибло людей на Старом Базаре Стамбула: он с тех пор так и остался не восстановленным; обрушенные своды его лежат во прахе… место запустения и проклятия! Пришла весть, что и на проливе, и в Мраморном море тоже неблагополучно. Центр землетрясения был в Бруссе в шести часах от Константинополя. Пострадали Принцевы острова. Халкис, откуда приехала лечить свои зубы наша трагикомическая левантинка, был разрушен до основания… Город понемножку одевался в траур… Четыре часа спустя, я оставил Константинополь. Пароход «Чихачёв» медленно прошёл в искажённых, израненных землетрясением берегах, оставляя за собою восемьсот тысяч человек населения унылого, в мрачном и безнадёжном ужасе, ждущего повторения своей беды… Как известно, оно не замедлило: через сутки с половиною Константинополь снова был потрясён, хотя и с меньшею силою… И уж как же искренно воскликнул я, читая телеграмму об этом в далёких Афинах:

— Слава Богу, что вовремя убрался!

На днях, сидя в Павловске, «на музыке», я видел издали своего товарища по несчастьям константинопольским — бракоразводного адвоката. Я указал его приятелю — литератору; оказалось, что тот его прекрасно знает.

— Вы не встречались с ним с тех пор? — спросил он меня.

— Нет, а что?

— Стало быть, не знаете, как на него подействовала константинопольская катастрофа. Совсем другой человек стал!

— Да ну?

— Честное слово: практику свою бросил, набожный такой сделался. Ну её! — говорит, — вы, господа, насчёт страшного суда все довольно легкомысленны, и «не вѣсте ни дня, ни часа, въ онь же» — это не про вас писано. А вот, как я этот самый страшный суд уже видел и внезапность его на своей шкуре испытал, то и могу понимать. Сказывают: кто на море не бывал, тот Богу не маливался. Нет, ты на земле потрясись, — тут вот, действительно, выучишься молиться!

Вероятно, адвокат — не единственная заблудшая овца, обращённая константинопольским землетрясением на путь истинный, и не даром «Всевышний граду Константинополя землетрясение посылал». Смертный страх, что и говорить — лучший из миссионеров, лучшее лекарство против атеизма. Он снимает неверие, как рукой. Но с другой стороны, даже я — путешественник, привычный к короткой памяти и легкомыслию южан — удивлялся, как быстро, после катастрофы, местные греки, евреи, итальянцы вошли в повседневный обиход своей лихорадочной жизни — полуторговый, полубеспутной. Над Стамбулом ещё крутились облака пыли от расшатанных домов, лавок и минаретов, а, насупротив, через Золотой Рог, уже кипел котёл авантюризма называемый коммерческим днём Перы и Галаты. Муллы в мечетях, священники в православных церквах, ксёндзы в костёлах, раввины в синагогах толковали своим паствам, что землетрясение — наказание Константинополю за его нечестие, подобное нечестию Ниневии. А едва я взошёл на палубу «Чихачёва», откуда-то вынырнул предо мною молодой грек и, озираясь, чтобы не поймал его кто-либо из пароходного начальства, предложил мне из-под полы купить альбом картин гнуснейшего содержания.