Зелменяне - [66]

Этого плача никто уже не слышал. Она плакала о том, что пара сапог переживет человека и что отец, в сущности говоря, умер одиноким.

А потом Зелменовы услышали, как она сказала своим обычным голосом:

— Гершка, посмотри у тети — нет ли там нашей кошки?

Вот тогда Тонька слезла с кушетки. Эта девица и вправду не любила реб-зелменовский двор и его повадки. Она открыла форточку на залитую солнцем улицу.

«И ради чего, — думала она, — я мчалась сюда за тысячи километров? Какая глупость!»

Она позвала Фалка:

— Иди посмотри, кто у вас дома.

— Никого нет.

— А этот, с Украины?

— Тоже нет.

— Кто он такой, — спросила она, — мостильщик или портной?

И они пошли посмотреть, что там делает этот гость с Украины.

Двор томился в скорбном молчании. Был мягкий весенний день, пахло ромашкой. Из сада, принадлежавшего раньше Янкеву Боезу, доносился запах яблоневого цвета.

Маленькие реб-Зелмочки в одних рубашонках валялись в канавах и грызли куски штукатурки с облупившегося каменного дома.

Два теневых треугольника ложились от домов на солнечную ширь двора.

— Слушай, Тонька, это правда, что ты читала Гегеля?

Она не отвечала.

У дяди Ичи в доме еще по-зимнему серо. Здесь застыло что-то оставшееся от прежней жизни.

В комнате протянуты веревочки, но на них ничего не висит. Со стены над комодом глядит с мизраха[21] пара темно-красных оленей, вышитых шерстью, — память о красивой молодости тети Малкеле.

И мостильщик здесь тоже оставил запах — запах деревенской клуни.

— Открой сундук, — говорит Тонька. — Оставь в покое!

— Почему это оставить в покое?

Тонька как-то странно посмотрела на него. Они заперли дверь.

Потом Фалк битых два часа трудился над сундуком. Не иначе как он был из камня. Фалк утирал пот, поплевывал на ладони и с тупым топором дяди Ичи в руках метался вокруг ящика, обитого со всех сторон железом.

Не иначе этот сундук был из стали! Тогда Фалк разозлился и стал садить топором куда попало и колоть сундук, как обыкновенные дрова для печи.

— Не ломай, ты!

Фалк, разгорячившись, крикнул:

— Отойди!

Он высадил одну из стенок сундука.

Из него выперли внутренности. Какой-то блестящий твердый предмет. Фалк вытащил его. Это была сахарница из чистого серебра. Парень оглядел ее со всех сторон и, не зная в точности, что это такое, повернул голову к Тоньке:

— Наверное, спекулянт, а?

Фалк лежал на полу и, засунув руку в сундук, выволакивал оттуда какое-то странное, старомодное добро. От этого ящика несло чем-то тухлым, как из деревенской клуни.

Тонька наклонилась.

Фалк высвободил из тряпья медный пузатый кувшин с узким горлышком — точно какая-то церковная утварь.

На полу уже было навалено, как в антикварной лавке: сахарница, шелковый талес, две открытые, устланные бархатом шкатулочки, в одной — браслет, в другой — золотое кольцо. Тут же были часы в полотняном мешочке, халеф в футляре, серебряные ложки, подкова, пасхальный бокал, молитвенник для женщин в коричневом кожаном переплете с медной застежкой.

— Кулак! Поймали кулака! — бормотал Фалк.

Но вот он выгреб из сундука тяжелый, заплесневевший ботинок, перевязанный бечевкой. Старый ботинок был будто налит свинцом, он не удержался в руках у Фалка, упал, и во все стороны разлетелись со зловещим звоном желтые царские империалы.

В один миг Фалк был уже на ногах. Он был бледен. Ему показалось, что вот это и есть корень зла.

— Золото? Как низко может пасть человек!

Оба Зелменова, когда учились, сдавали раздел «Деньги» (Фалк сдал на «неуд»), изучали денежные теории начиная от Адама Смита и до новой денежной системы Советского Союза, но, кажется, только сейчас, в этом ботинке, они эти «деньги» увидели своими глазами.

Оба испытывали неясный страх перед золотом, отвращение к далекому, мерзкому существу, которое ползет, шевелится и в котором все еще бьется пульс капитализма.

— Собери! — сказала Тонька.

— Собирай, если хочешь!

Она подняла увесистую золотую монету и, испытывая при этом чувство человека, который впервые залез в воду, осмотрела распростертого двуглавого орла, желтое царево лицо. Фалк подошел к ней.

Она бросила монету.

Во дворе показался мостильщик.

Потом рассказывали, что тетя Неха, которая все видит в реб-зелменовском дворе, как в прозрачной воде, побежала за этим евреем; говорят, это она ему сообщила, что его грабят.

Мостильщик, услышав это, побежал — он как-то не по-человечьи прыгал на своих коротких ногах.

Сначала он принялся дергать дверь, но, так как она не поддавалась, он ринулся к окнам, ткнулся в стекло и отпрянул назад:

— Караул, меня режут!

Этот крик отчаяния был каким-то придушенным.

Кричать он боялся и молчать не мог; подпрыгивая, он еле слышно выл и скулил. Вот он в сенях приник глазом к замочной скважине, а вот он своим окаменевшим лицом в окне, как затравленный зверь, хотя весь солнечный простор двора открыт перед ним.

— Люди! Меня раздевают догола!

И тут ему Тонька отперла дверь.

Он ворвался, расставив локти, как будто проем двери ему вдруг сделался тесен, и тут же схватил топор. Нос его и кусок щеки были запятнаны заблудившимся солнечным светом, глаза блуждали по разбросанному добру.

— Положи! — кричал он кому-то, уверенный в том, что чужие карманы набиты его золотом.