Зелменяне - [16]

Цалел плелся сзади и говорил, изнывая:

— Знаешь, сегодня ночью я кое-что сделал. Представь себе, я достал старую Библию без титульного листа и определил, что она семнадцатого столетия и напечатана у Шимшана Зимеле в Майнце.

Немного спустя Тонька спросила:

— Селедка, какое значение имеет твое открытие для соцстроительства?

— Гм…

— Раз так, — повернулась она вдруг, — раз так, можешь идти спать!

Она подставила ученому ножку, как это делают отъявленные драчуны, и толкнула его в рожь.

— Идиотка! — кричал он, ища на земле очки. — Идиотка в кубе!

Тонька стояла уже на другом краю поля, согнувшись, держа руки на коленях, и делала вид, будто покатывается со смеху.

Ведь Зелменовы не смеются, Зелменовы только широко улыбаются.

Тракт тянулся далеко, до горизонта. Знойная рожь медными широкими четырехугольниками переливалась среди картофельных полей. Палящим зеленым дыханием веяло от лугов. Потоки солнечного света плыли по всей местности и где-нибудь вдруг заливали поле своим сиянием так, что пьянели глаза.

Далеко, у самой черты горизонта, клубился дымок — отрывисто сопел трактор, медленно ползя по краю земли и все не исчезая из виду.

Цалка проговорил:

— Да будет благословен наш Бог, царь Вселенной, по воле Которого произрастает хлеб из земли!

Она сбросила кофточку и остаток пути до реки бежала без оглядки.

Цалел еще только увидел поблескивающую издали полоску воды, а Тонька уже прыгнула с берега. Перед его глазами сверкнуло, отдаваясь дрожью в сердце, Тонькино загорелое тело; он услышал ее громкий возглас, и все это отдалось в его душе острой болью. Цалел растянулся в траве немного поодаль. Покусывая соломинку, он взволнованно думал и не думал в одно и то же время.

Она там плескалась, брызгалась под раскаленным солнцем, потом вдруг вынырнула, блестя мокрым телом, и закричала:

— Цалка, посмотри: красивая фигура?

* * *

На обратном пути они шли полем. Рожь уже налилась. Ни единого шороха. Тишина. Горячие стрижи скользили низко над рожью, а в вышине пылало солнце сплошным огнем. Они затерялись во ржи. Только время от времени Тонькина красная косынка выныривала из ржи крупной каплей крови. Тонька пела:

Ох ци мне, ох!

На болоце мох.

Хлопец па дзяучынцы

Сем гадоу сох.

Сох та ён, сох,

Высах, як гарох…

Ох ци мне, ох![6]

Она пела, а Цалел в этот жаркий день тащился за ней вместо тени.

Он думал: «Тонька, ты что-то ко мне равнодушна. Можно даже сказать, что ты относишься ко мне холодно, и мне это не нравится, потому что я, видимо, немного влюблен».

Он обронил тихий, затаенный вздох, который, как известно, является худшим признаком этого розового недуга.

* * *

В город вошли они с другой стороны. Зной, который лился с перегретых железных крыш, был здесь еще гуще.

Энская разрытая улица походила на фабрику. Во всю длину ее стояли рабочие, голые по пояс, с лопатами и ломами в руках. Прокладывали рельсы для трамвая. Косое солнце отражалось на голых отшлифованных плечах, как в зеркалах. Несколько сот загорелых спин спокойно двигалось в ритме труда. Мускулы скользили и струились смуглыми волнами по человеческой реке. Рельсы сваривали ацетиленом. Печурки, обмазанные глиной, кроваво-красно тлели в сверкающем воздухе. Время от времени где-то, среди группы обнаженных тел, с шипением взрывался ацетилен. Синий огонь рассыпался фосфорическими звездочками, и над мокрыми, вспотевшими телами поднимался пар, как в бане. Работали молча, и в этом раскаленном молчании брали начало два ряда длинных, черных, твердых рельсов. Возле них мелькали голые люди, обтачивавшие стальные опухоли на сплавленных стыках.

— Правда, красиво? — спросила Тонька.

— Да, красота человеческого труда, — ответил Цалел, как по книжке.

Тонька сказала:

— Есть песня зелменовского поэта Кульбака, которая все время вертится у меня в голове:

И время приспело

Парням загорелым

Душою и телом

Отдаться борьбе

За великое дело,

Что в муках созрело

И в каждом отважном

Бурлило и пело.

— Да, — согласился Цалел дяди Юды, — хорошее стихотворение!

Потом они брели уже усталые и даже дулись друг на друга. Тонька бесцеремонно дразнила его, ехидно спрашивая, принадлежит ли он, Цалел, к числу парней с красивыми телами. Он оправдывался:

— Я все еще придерживаюсь взгляда, что дух творит тело.

— А что еще тебе остается сказать, Цалка?..

Его вдруг взяла досада: зачем возится он с этой пустой девчонкой, такой заносчивой и уверенной в своем трезвом взгляде на жизнь? Ведь более серьезного слова она просто не способна воспринять. Он уже подумывал, что его любовь к Тоньке — это ошибка, мальчишество, не по его двадцати шести годам. Вот как далеко он зашел в своих мыслях!

Когда Цалел уже собирался войти в дом, она его вдруг нежно взяла за небритый подбородок:

— Ты влюблен в меня, котик?

Снова о Цалеле

Цалел слонялся по двору. Он ходил сам не свой, как лунатик, галстучек у него сбился набок.

Дядя Ича, который наблюдал из своего окна за порядком в реб-зелменовском дворе, остановил швейную машину. Дядя Ича долго, с подозрением следил за тем, что делает Цалел, и как только установил, чем тут пахнет, вышел во двор предупредить о несчастье.

Прежде всего он побежал к дяде Юде. И надо же так случиться, чтобы дядя Юда был не в духе, — он схватил палку, этот дядя Юда, и стал гнать своего преданного брата из дому.