Зелимхан - [4]

Вскоре, за очередным поворотом, показался родник, и начальник конвоя объявил короткий привал.

Один из молодых арестантов зачерпнул в глиняную чашку холодной воды и подал ее Гушмазуко.

— Кто знает, придется ли еще когда-нибудь напиться родниковой воды, — сказал старик и жадно выпил всю чашку.

— Ничего, Гушмазуко, все мы во власти аллаха, он милостив,— ответил стоявший рядом арестант, принимая из рук старика чашку, чтобы снова наполнить ее водой.

— Баркалла, Домби, баркалла[1], — закивал головой Гушмазуко. — Да будет нерушима его воля.

— Аминь!

Привал закончился быстро.

Когда колонна арестантов вошла в узкое ущелье реки Хулхулау, начали падать первые крупные капли дождя. Где-то высоко в небе словно прокатили огромную металлическую бочку. Рассекая черные тучи, ударила молния. Надвигалась темная ночь, узкая дорога шла, петляя среди высоких гор.

3.

Арестанты, выведенные из крепости Ведено в то осеннее утро 1901 года, несмотря на грозу, поздно ночью в полном составе были доставлены в грозненскую тюрьму. Четверых из них, принадлежавших к семье Гушмазуко, развели по разным камерам. Перед этим каждого допросил дежурный офицер. Последним он допрашивал молодого, того самого — в коротком бешмете. Сначала все шло спокойно, по заведенному порядку.

— Как звать?

— Зелимхан, — ответил арестант.

— Фамилия?

— Гушмазукаев.

— Сколько лет?

— Точно не знаю, кажется, двадцать семь.

— Точнее! — повысил офицер голос.

— Пускай будет двадцать семь.

— Где родился?

— В ауле Харачой Веденского участка.

— Национальность?

— Чеченец.

— Профессия?

— Крестьянин.

Тут офицер замолчал и, лишь изредка поглядывая на стоящего перед ним Зелимхана, записывал: «Рост — средний, волосы на голове — черные, брови — черные, нос и рот — умеренные, глаза — темно-карие, лицо — чистое. Особых примет нет».

В ожидании дальнейших вопросов Зелимхан неподвижно стоял перед офицером. Во всей его манере держаться сочетались чувство собственного достоинства и скромность. Но глаза его разглядывали офицера без малейшего страха. Взгляд этот офицеру не понравился

— Чего глаза выкатил? — зло покосился он на арестанта. — Или проглотить меня собрался?

Зелимхан пожал плечами: дескать, не понимаю вас.

— Нечего невинную барышню строить, все равно сразу видно— бандитская морда! — Офицер явно все больше взвинчивал себя.

Некоторое время Зелимхан надеялся отмолчаться, но поняв, что офицер недобирается оставлять его в покое, сказал, коверкая русские слова:

— Наша религия не разрешает чушка кушать.

Офицер вскочил, словно его ошпарили кипятком:

— Вор, убийца!.. Мерзавец!.. Сгною здесь! Я тебе покажу, кто чушка! — кричал он, потрясая кулаками.

На этот крик прибежал поручик Грибов, доставивший арестантов из Ведено. Он хотел было вмешаться и объяснить дежурному офицеру некоторые требования гуманности, но воздержался, решив, что, может, они здесь и в самом деле знают, как нужно разговаривать с туземцами.

Зелимхан по-прежнему стоял неподвижно, будто все это его и не касалось, хотя в душе его бушевала бессильная ярость. Как он, горец, должен молча выслушивать все эти оскорбления и не убить обидчика? Хотя за последние два-три месяца ему довелось пережить и не такое. Легко ли ему сознавать, что пристав Чернов, ни за что ударивший по лицу его сточетырехлетнего деда Бахо, остался там, на воле, чтобы безнаказанно посмеиваться над внуками достопочтенного старика, а он, Зелимхан, в это время стоял тут же, рядом, и ничего не мог сделать, так как руки его были связаны. Вот и сейчас он мог бы одним ударом свалить этого крикливого офицера и попытаться вырваться из тюрьмы, да что поделаешь, если отец и двоюродные братья томятся здесь в камерах.

Занятый этими горькими размышлениями, Зелимхан не заметил, как появился надзиратель и длинными коридорами повел его в камеру. Они остановились перед массивной, обитой черной жестью дверью. Звеня ключами, надзиратель отворил ее, толкнул арестанта в черный проем, и дверь захлопнулась за ним.

В нос ударил кислый запах пота. Над дверью тускло мерцала коптилка. В камере раздавался то глуховато-гортанный, то свистящий храп, и Зелимхан еще острее почувствовал все обиды и огорчения, которые обрушились на него за последние дни. Один из арестантов, что лежал тут же у входа слева на нарах, не говоря ни слова, подвинулся, уступая место новичку.

Уставший с дороги Зелимхан сразу лег, но спал беспокойно, то и дело вздрагивал, поднимался и оглядывался вокруг. Когда он проснулся от стука в дверь, которым тюремщик будил заключенных, у него было такое чувство, словно он и не спал вовсе.

Увидев новичка, все население камеры столпилось вокруг Зелимхана. Тут было немного чеченцев, и они стали забрасывать его вопросами: «Ну как там на воле? Ты откуда сам-то? А что делал на воле? Не видел ли, случаем, моих?» Эти люди перебивали друг друга, трогали молодого харачоевца за рукав, заглядывали ему в лицо.

Не прошло и часа, как Зелимхан уже знал всех в камере. Тот, что ночью уступил ему место рядом с собой, попал в тюрьму за оскорбление городового. Усатый, высокий, как жердь, горец — за конокрадство. Он говорил о своей профессии с подкупающей гордостью, картинно описывая свои подвиги, в основном ночные вылазки в чужие конюшни. Старожилы камеры рассказывали, что с того дня, как его привели сюда, он не переставал требовать, чтобы его приняло тюремное начальство; при этом он утверждал, что стоит ему поговорить с начальством, и он окажется на воле.