Зеленый папа - [81]

— Тоба, братья Досвелл спрашивают, не хочешь ли ты поехать с ними в Нью-Йорк?

— Если мать скажет «да»… Отца похоронили тут, отец не может сказать ни да, ни нет…»

— Твоего отца звали Агапито Луис?.

— Да, Агапито Луиса похоронили тут, а моя мать, Агапита Луис, жива, мать жива. Она скажет…

Братья Досвелл и их спутник не промолвили больше ни слова. Хлестнули коней по крупам и умчались. Тоба глядела им вслед, как яркоглазый зверек, забравшись на вершину ивы и подставив лицо, покрасневшие веки и солоноватые губы дыханию бриза.

— «Чос, чос, мойон кон!» — крикнула она им вдогонку, но они не услышали. Хуамбо, ее брат, объяснил ей, что значит этот клич.

Когда всадники остановились у дома судьи, в дверях показался лиценциат Видаль Мота, полуголый, в одних штанах и носках. Даже башмаки перестал надевать. Показывая на опухшие ноги, он хотел было принести извинения за то, что не может участвовать в прогулках и в собраниях членов Компании, но Мейкер Томпсон его опередил:

— Приехать на побережье, чтобы сидеть взаперти и играть в шахматы, это уж слишком… Такой человек, как вы, должен купаться в море, ездить верхом, дышать воздухом… знакомиться со своей землей…

— Это для вас…

— Ну, хорошо, знакомиться со своей землей для нас…

Послышался голос судьи, брившегося в доме.

— Шахматы и колдуны!

Да, коллега не сболтнул понапрасну. Видаль Мота дважды, нет, трижды выезжал на поиски Сарахобальды. Но, к несчастью, в ночь оглашения завещания крестная Лино Лусеро так переволновалась, что на пути к «Семирамиде» совсем обессилела и, едва добравшись до своего ранчо, свалилась почти замертво.

Огненно-рыжий пьяница возвращался с праздника не осовевшим, а весьма навеселе. Он понял наконец, что ночь ничем не удержишь, и тогда сделал вид, будто вырвал у себя глаза, кинул их в рот и проглотил, чтобы ослепнуть. Пусть теперь, когда он проглотил глаза, лезет на небо пылающий шар. Разве не остановлена ночь? Для него — остановлена. И он пошел — одна нога здесь, другая там, один локоть здесь, другой там, — к дому Сарахобальды спросить, что думает старуха о неподвижном небе, остановившемся в тот момент, когда он проглотил глаза, от которых теперь мутило. Ему было тошно от глаз, от всего, что он видел, о чем думал. Срыгивал противную жижу, где всегда плавают глаза. И еще что-то сплевывал, похожее на микстуру. Слезная вода. Слезы — это микстура, которую по каплям добавляют к событиям жизни…

Однако, войдя в ранчо и споткнувшись о распростертую у порога Сарахобальду, пьяный захотел вернуть себе глаза. Он засунул два пальца в рот и, когда его вырвало, ощутил на ладони свернувшийся белок и два стеклянных шарика. Он вставил их в глазницы, потрогал, на месте ли глаза, и увидел, что в самом деле на лежащем человеке были юбки. Сначала, до того как он снова обрел зрение, ему казалось, что на полу лежит Раскон, его всегдашний собутыльник, но это угасшее светило отсыпалось после попойки в глубине комнаты.

У рыжего вдруг вылетел хмель из головы. В свете, исходившем откуда-то снизу, плавала Сарахобальда — не то рыба, не то маленький кит с бычьей головой, с плавниками вместо ног и двумя короткими ручками. Над нею металось темное облако летучих мышей. Мыши кусали ее. Она защищалась руками, выраставшими, казалось, из всех частей тела. Мыши жалили ее в губы, изогнутые серпом. Слизывали улыбку, смоченную слюной.

«Сарахобальда», — захотел окликнуть ее рыжий, совсем отрезвев, но не смог ни слова сказать — язык одеревенел, — ни рукой шевельнуть, чтобы отогнать летучих мышей, заклевавших старуху. Бедняга испуганно вращала зрачками, не соображая, кто были эти существа с землистыми крыльями и крысиными мордами, пищавшие, как дети, и кружившиеся над ней клочками мохнатого дыма в нескончаемом хороводе, впивавшиеся в губы жгучими пиявками.

Рыжий выскочил из ранчо как ошпаренный; его вопли: «На помощь! Спасите!» — разбудили Раскона и остановили нескольких пеонов, шедших на работу. Сверкнули мачете; парни вообразили, что затеялась драка. Когда же узнали, в чем дело, спокойно отправились дальше. Ишь, пьяный куролесит.

Раскон помог рыжему поднять старуху с пола и уложить в кровать. Надо было дождаться рассвета. К счастью, нашелся полуштоф водки, спрятанный за зеленой стеной вьюнков.

— Глотни-ка ты, Корунко… — сказал он рыжему приятелю, — я уже успел. — И протянул бутылку. — Хорошо, что нашлась эта посудина. Ну и напугал ты меня!..

— А сам-то я страху натерпелся… — От икоты помутнели глаза, прошиб пот и трясло, как в ознобе. Он вытер рукой губы и приложился к горлышку.

— Старуха доходит…

— Светает, а на рассвете больные… — голос Корунко после глотка водки звучал тверже. — Постарайся тоже глотнуть, Раскон, потому что не в себе ты… Зажми нос и не почуешь, пройдет как по маслу.

— Напугался я… Напугался, вот и все…

— Брось, не кисни! Опохмелиться надо получше, как рукой все и снимет!

— Пожил бы сам здесь, тогда бы узнал, что за дом у Сарахобальды. Чудес тут не оберешься. Потому я так и струхнул. Один раз тоже болтали, что я нализался, а я, ей-ей, видел, как тебя сейчас вижу, чудо: воздух в доме обратился в воду и плавают в нем рыбки речные, как зебры полосатые. И хочешь верь, хочешь — нет, когда видение кончилось, у меня вся кожа была исцарапана.