Зеленый папа - [79]

XIII

Метелки, веники и вода уничтожили рано утром следы пиршества и вернули «Семирамиде», походившей на разгромленный балаган, вид жилого дома. Уничтожили, ринувшись вдогонку за гостями, которые постарались убраться восвояси, когда заварилась каша. Веники заметались по полу, обрызганному водой, чтобы пыль не летела, запрыгали по дворику, по улице перед домом. А потом и метелочки заплясали, наводя глянец, по мебели, зеркалам, по дверям и окнам, по картинам и вазам. Все снова стоит на месте, все вернулось к обычному ритму и повседневному образу жизни — не зря потрудились прислуга и жены новоиспеченных миллионеров. А мужья тоже занялись делами: Хуанчо отправился приторговать нескольких быков, а Лино со своим старшим сыном Пио Аделаидо взялся пилить кедровый брус.

Ветер унес жару, ветерок, пахший бабочками; женщинам было не до разговоров, но они разговаривали, маленькая Лупэ, жена Хуанчо, повязанная огненножелтым платком, и черная Крус, как называли супругу Лино, с ярко-зеленым платком на голове.

Черная Крус, вспугнув метлой курицу, клевавшую на клумбе гвоздичную рассаду, сказала:

— Самое плохое то, Лупэ, что многие чешут язык не по глупости, а просто нам назло, — вот такие, как Гауделия. Она не только дура, но и дрянь…

— Да нет, дура, как и ее муженек: у этого Бастиансито хоть кол на голове теши, все едино… И они-то, подумай, Крус, больше всех обиделись, будто ихние милости век под охраной жили.

— А Хуан Состенес, Лупэ, Хуан Состенес-то каков! — Сразу стал грязью нас поливать. Ну и хитер богатей индеец! И жена его туда же, орала, как резаная!

— Так и не угомонилась; все жены на один лад — нет чтобы посидеть в сторонке да поглядеть! Как с цепи сорвались, словно Лино у них кусок изо рта хотел вырвать. А больше всех взбеленился Макарио, он чуть ли не на брюхе перед комендантом елозил…

— Ух и сволочь! Настоящая сволочь этот Макарио. Боится, что не сделается иностранцем, что его сынки не станут мистерами. Но все-таки, Черная, наши мужья сами виноваты. Зачем было связываться с такой оравой!.. Пригласить бы немногих…

— Вот и я, Лупэ, об этом же думала. Но так уж получилось, а люди всегда разнюхают, где можно выпить да закусить…

— А тех, кому бы надо быть, не было. Крестную Лино мы ни разу и не видели…

— И то правда. Сарахобальда не приходила. И сеньора Ихинио Пьедрасанту я тоже не видела…

— Он не знал, а если и знал, скажет, не пригласили. Всем не потрафишь!.. К тому же тут был алькальд, которого он не выносит, вот и будет говорить, что мы предпочли Паскуаля Диаса.

— А дон Паскуалито совсем рехнулся: притащил музыкантов из цирка, накупил ракет… Нет, знаешь, хватит об этом говорить… Лучше мусор выметем… Эх, горшок-то разбили… Надо будет пересадить бегонию в жестянку из-под газолина, они не бьются…

— Кресло тоже поломали. А сколько всего попортили, сколько рюмок побили… Пропадай пропадом чужое добро, потому, говорят, и Трою спалили!..

Гнусавый так и не прилег в ту ночь, и лица не ополоснул. Сразу после празднества отправился на телеграф, позубоскалил да распил там бутылку с Поло Камеем, потом поднялся в «Семирамиду»: нужно было поговорить с кем-нибудь из Лусеро, а лучше всего с самим доном Лино.

Пила, смазанная жиром, не спеша, щадя силенки Пио Аделаидо, вгрызалась в кедровый ствол.

— Можно вас на два словечка, дон Лино? Лусеро подумал, что Гнусавый пришел просить у него денег. Глаза стеклянные, дышит перегаром, ежится с похмелья.

— Не спи, сынок… — одернул Лино мальчика, который придержал пилу, чтобы дать отцу выслушать Гнусавого. — Не спи, уже мало осталось, пили ровней. Сеньор и так нам скажет, какая муха его укусила. Говорите же, приятель, я от сына не таюсь!

Холодная волна краски залила вспотевшее лицо Пио Аделаидо. Секунду он не знал, куда глядеть: на отца ли, которым гордился, на гостя ли, на распиленный брус с застрявшей в нем горячей пилой или на зыбкие вулканчики опилок, пахнувших кедром.

— Дело щекотливое, я хотел бы поговорить с вами отдельно, наедине.

— Да нет, приятель, говорите здесь, или поговорим о других вещах. Как провел вечерок с циркачкой? Взбрело же в голову алькальду привести трубачей, шутов и этих женщин!

— А знаете, дон Лино, как раз благодаря циркачке я и узнал то, что хочу вам сообщить. Телеграфист втюрился в младшую и задумал поймать ее в ловушку: я должен был увести ее с праздника и доставить в его конуру…

— Выкладывайте, не стесняйтесь! Если о юбках речь, парню можно послушать. Уже не маленький…

— Нет, дело не в бабе, а гораздо серьезнее. Я начал со сплетни потому, что она имеет связь с вашим выступлением. Сам я речь вашу не слыхал, был в это время в конторе с циркачкой, но мне потом рассказали, и меня, как говорится, обуяло желание зайти сюда…

— Знайте, приятель, я люблю, когда все ясно, как на ладони. Говорите, лишних ушей здесь нет. Пила — железная, брус — деревянный, а от сына я…

— Так вот, остались мы с Камеем вдвоем в его конторе, пили до утра и обсуждали вашу речь. Сказать по правде, она не только прикончила праздник со всей музыкой, но и разрушила наш замысел: заарканить циркачку. Пройдоха Поло заставил ее поверить, что я — кто-то вроде Лестера Мида, миллионер под маской школьного учителя, и она, мол, сможет стать доньей Лиленд. «Ошибки быть не может», — сказала циркачка, бросила праздник и пошла со мною прогуляться, а дорожка-то привела прямо к конторе Поло, где он успел спрятаться. Но тут — бац! — ваша речь, и — прощай затея Камея!