Зеленый остров - [8]

— Кто? — воскликнул я. — Кто там в окне?

Андрэ стремительно задернул штору.

— Никого.

И подошел ко мне и положил на мой горячий лоб горячую, узкую ладонь.

— Не пугайтесь… Спите… Вы узнаете все.

Он гладил мне голову. Я прижался лицом к его костлявым коленям.

И тут локтем толкнул мой сверток, синюю фуфайку, за спиной.

— Бедные товарищи, и вам та же судьба, что и мне, — прошептал я.

Глаза Андрэ горячо блеснули.

— Как, с вами люди, — где?

— Нет, не люди, а…

И я развернул на полу свою ношу.

Андрэ тихо всплеснул руками, от смеха морщинистая звезда запрыгала по его щеке. На коленях стоял он над моей кохинхинкой и крысой.

Они спали, как дети. Их свалило тяжелое путешествие… Крыса даже обняла лапкой курицу.

— Зверь, птица — наши, земные, — бормотал Андрэ; его худые, старческие плечи тряслись…

— Пух… теплое дыханье… Первые звери после тридцати лет — зверушки нашей земли… Земля, земля…

И, наклоняясь все ниже над спящими, капитан Андрэ, седой и смуглый, с вибрирующими жилами на лысом лбу, — смеялся все короче, все чаще. А по морщинистым щекам бежали слезы…

Проржавелый корабль, пустыня изъеденных морской солью кают, где свисают со шпалер и люстр высохшие волокна водорослей, тьма глубоких трюмов, где мой одинокий шаг гулко звенит по железу, бледная незаходимая заря, зелень на палубах… И этот хромой старик с пристальными глазами, этот капитан Андрэ в лохмотьях халата…

Я жил, как в тягостных видениях…

Не раз я просыпался ночью от грозного пения органа. Андрэ выходил за полночь из лаборатории. У него была бессонница. Он играл Себастьяна Баха и католические хоралы.

И горела ночью зловещая иллюминация. Корабль на скале казался высокой тенью, очерченной электрическими точками. — Шипели во тьме травы, подымаясь на беспрерывный штурм, чтобы их отбросило и сожгло электричеством…

Слушая гремящие фуги Баха, — я сидел, поджав ноги, на койке, курица и крыса сидели на полу против меня. Они понимали, что я думаю о земле…

Золотой Пик, о котором говорил Андрэ, и этот загадочный путь в открытый океан, — я думал о тропе, протоптанной когда-то капитаном в зеленых, тяжелых волнах трясин, над мачтами засосанных в топь кораблей… Я думал об океане.

Капитан заперся в лаборатории. Из щели железных дверей курился пар, я слышал сипящий звук каких-то машин.

Я был один и часами оглядывал в старый капитанский бинокль туманный горизонт. Пятном красноватого золота далеко маячил таинственный Пик.

Меня влекло к нему, я искал дороги к открытому океану.

Я решил бежать с острова.

Да, я решил бежать, как вор, зашивал разлезлые мокасины капитана. Собирал в мешок сухари, точил кирку, железные крючья…

Когда я, крадучись, сходил по трапу, на борту сидел Математик, так звал я крысу, а рядом с ним, поджав ногу, стояла моя кохинхинка. Они провожали меня. Ветер вздувал курице на груди пух… Когда я найду дорогу к океану, я вернусь за ними.

Ржавеющие, заплесневелые громады кораблей, сплетенные зелеными потоками трав, пышные своды над головой… Тишина великого кладбища.

Я шел осторожно, чтобы не оступиться в трясину. Ржавый блок краснел иногда в зеленом сумраке, как необычайный жук, повисший на железной паутине. Иногда звенела под ногами стальная корабельная броня.

К вечеру тропа пошла в гору.

Стали попадаться заинелые камни. На скатах холмов белел снег.

Незаходимый закат румяно стыл над холмистою далью.

Я стоял на высоте: камень скатился из-под ноги. Через минуту послышался глухой звук далекого падения. Я вдыхал горный воздух, в нем чудился солоноватый привкус океана.

На обрывы пришлось закидывать веревку. Хорошо, что я захватил с собою крючья.

Так я поднялся на ледяной хребет и замер…

За хребтом, в снеговой долине, высились огромные скелеты темных чудовищ, — крутые, загнутые ребра, костяки… Там были остовы замерзших кораблей, о которых говорил капитан.

Они разрушались в прозрачных льдах, точно костяки допотопных бронтозавров.

Золотой Пик близился. Он вырастал отвесной стеной над ледяными скалами.

Я шел в зеркальной галерее льдов, засматривая в их глубину.

Таинственный рассеянный свет, изломы солнечных лучей, мягкий блеск в глубинах льда.

Разметав длинные наушники меховой шапки, я отдал лицо свежим ударам ветра.

Я шел один, высоко по белым, нетронутым снегам. И пел.

Мой голос глухими перекатами отдавался в просторе ущелий. Протяжное эхо возвращало отголоски. Казалось, что поют невидимые хоры, толпы воздушных видений в туманной мгле пропастей.

Песня раскатывалась, как пушечная пальба.

Уже вечерело, снег просвечивал нежным багряным туманом, когда я переваливал ледяной хребет гробницы замерзших кораблей.

Ветер ударил сильно, я едва стоял на ногах: предо мною открылся скат к Золотому Пику, к этой подернутой инеем червонной стене.

А по скату, под моими ногами расстилался город…

— Сплю, проснись! — кричал я самому себе.

Город, о котором рассказывал капитан, бледное видение в снегах, расстилался предо мною.

Прекрасные гармонические колоннады, озаренные багрянцем заката, белые ступени… Я скатился туда. И всем телом ударился о лед… Долго лежал я, стиснув зубы от боли и отчаяния.

Город был рядом со мной, но меня отделяла от него прозрачная броня льда. Мои руки скользили по гладкой стене.