Зеленый дол - [24]

— А я считаю, что ни Петя, ни его друзья не виноваты, — тихо проговорила Клавдия Васильевна.

— Кто же виноват, позвольте узнать? — ехидно спросил Александр Александрович.

— Больше всех — вы. Потому что не доверяли ребятам, потому что мешали их инициативе.

— Значит, вы предлагаете нам сложить　руки? И пусть они делают, что хотят?

— Нет, почему же. Им надо помогать. Но умело помогать. Вам, Александр Александрович, кажется случайностью, что они вырастили Чародейку. А, между тем, никакой случайности в этом нет. Им помогала Дуся, помогал Голубов, я им тоже немного помогала…

— Вы тоже знали? — удивился Александр Александрович.

— Нет, не знала. Но я слишком долго прожила на свете, чтобы не догадаться об этом. И часто на уроках я рассказывала, как вести работы на опытном участке, как вести дневник…

— Вот почему у них такой подробный дневник! — догадался Александр Александрович.

— И было так приятно видеть, как во время таких разговоров загораются глаза у Пети, у Лёли, у Феди, у Кости и у Толи. — Учительница улыбнулась. — Видите, я вам их всех перечислила, хотя никто　мне о них ничего не говорил.

— Хоть бы узнать, где они ее посадили, — смущенно сказал Александр Александрович.

— А зачем? — возразила учительница. — Когда им станет трудно, они сами придут к вам за советом. Поверьте мне — сами придут.

В конце концов было решено оставить ребят в покое и не вмешиваться в их дела.

12. ЕЩЁ ОДНО ПИСЬМО

В августе в «Зелёном долу» дозревали хлеба. Стоит задеть плечом тяжёлый колос, проходя по дороге, и он станет долго-долго кивать вслед, словно желая путнику доброго пути.

Каждое утро, чуть свет, агроном и Харитон Семёнович выходили на поля, стараясь не пропустить лучшего часа начала　уборки.

Всюду появились цветы.

На брошенной ребятами полянке, между ветвями ольшаника, повисли цветочки лазухи, похожие на жёлтые лампочки, с лиловыми, загнутыми вверх абажурами. Тут же ярко белели царские очи, отвечая на ласку теплых лучей солнца застенчивым робким запахом. Кое-где между ними жёлтая рябинка выставляла плотные букеты отливающих поблёкшим золотом пуговиц и нахально забивала все другие запахи своей горьковатой, аптечной вонью.

В Николином борке расцвёл прелестный скромный вереск с такими маленькими листочками, что они издали были похожи на еловую хвою, и с бледно-розовыми цветочками, припаянными к тонким прутьям.

А еще дальше, у Даниловской ляды, склоны покрылись лилово-красным иван-чаем. Гордым цветком, распахнувшим свои лепестки, похожие на выпачканную чернилами промокашку.

Казалось, не будет конца плодоносному лету. И только в ветреный день, как преждевременный седой волос, сверкал на берёзке первый лимонный листок, напоминая, что осень, настоящая, холодная осень, уже недалека.

Снова началась горячая пора. Снова Александр Александрович с утра до вечера не бывал дома.

Пошли комбайны.

По просёлкам и прямо по свежей, еще рыхлой, неутоптанной стерне с грохотом бежали порожние подводы и медленно и тихо возвращались к сортировкам, груженные пузатыми, твердыми, как камень, мешками с зерном. Целый день пыльные столбы стояли над сортировками. Целый день транспортёры метали в грузовики золотую кисейную ленту пшеницы. А комбайны всё ходили взад и вперёд, оставляя позади себя разлинованную жёлтыми линейками, подстриженную под машинку землю и невысокие соломенные холмы, на которых любила греться собачка Голубова Пережог.

В один из таких дней, когда Александр Александрович спорил с Голубовым по поводу найденного в соломе плохо обмолоченного колоска, к нему подъехала на велосипеде Коськина сестра — почтальонша — и вручила письмо. Коськина　сестра в последнее время перестала возить письма к газеты в деревню, а сразу из сельсовета отправлялась на поля, по бригадам, — колхоз был согласный, и в эту пору дома никто не сидел.

Александр Александрович узнал почерк жены и, не читая, сунул конверт в карман.

Все письма жены за последний месяц были одинаковы. Она торопила Лёлю отправляться домой, в город, напоминала, что первого сентября в городских школах начинаются занятия (как будто в сельских школах занятия начинаются в другое время), объясняла, что девочке надо　иметь время, чтобы нагнать пропущенные уроки (как будто в сельской школе девочка ничему не научилась), и беспокоилась, удастся ли привести в порядок Лёлину одежду и обувь (как будто она здесь жила беспризорницей).

Часа через два, когда на ток привезли обед, к Александру Александровичу подошёл дядя Вася.

— Это неправильно, товарищ Гусев, — решительно сказал он, глядя к сторону. — Евдокии Захаровне тоже, понимаете, нужен отдых. У меня лошади и то, понимаете, имеют выходной день. А тут тем более: самый ценный капитал — люди. А Евдокия Захаровна то сидит в лаборатории с утра до ночи без всякого просвета, то где-то пропадает.

— Но я-то тут при чём? — удивился Александр Александрович.

— Вы можете повлиять на нее своим авторитетом. Комсомольцы по вечерам возле клуба песни играют, а она сидит со своими пузырьками в лаборатории. Отрывается от масс.

Такой разговор дядя Вася вёл с агрономом не первый раз, и конца этому разговору видно не было.