Зеленые берега - [4]

Я погружаюсь в прошлое. Я уже где-то там, в девятьсот третьем или в девятьсот шестом году. Я уже выпал из современности. Я уже не в электричке, а в старом пригородном поезде, который, пыхтя и отдуваясь, тащит смешной, допотопный паровичок. И от волнения у меня немножко кружится голова, немножко шумит в ушах и легонько подрагивают колени.

Откуда же взялась эта утонченная любительница старины? Почему я раньше ее не заметил? Целый час просидел поблизости от нее, не ощущая ее присутствия! Она небось недавно вошла в вагон. Вошла, села и сидит тихохонько — смотрит в окно. Смотрит и о чем-то думает, и не шевелится, и не поворачивает головы. Любопытно, какое у нее лицо. Тоже в стиле модерн?

Но ведь никто же не садился при мне на соседнюю скамью! Я не спал, я бы увидел! Я не мог не увидеть! И даже в вагон-то никто не входил! Или я все же вздремнул немножко, сам того не поняв? Или я слишком увлекся закатом и этой вороной?

Женщины явно не было, и вдруг она появилась! Возникла внезапно, нежданно, чудесным, сверхъестественным образом из этих сумерек за окном, из остатков душераздирающего заката, из уже загорающихся огней вечернего города, из одинаковых параллелепипедов новых, аккуратно расставленных в чистом поле домов, из проплывшего над вагоном виадука, из голых каркасов зимних деревьев с черными кляксами грачиных гнезд? Или из душного, спертого вагонного воздуха, в котором смешались дыхания многих усталых, спящих в неловких позах или томящихся от вагонной скуки пассажиров?

Откуда, откуда она взялась, в своей собольей шапочке и с этой прической, которую нынче можно увидеть лишь на экране кино или на старых, выцветших фотографиях в семейном альбоме с жеманными перламутровыми японками на чернолаковой массивной крышке?

Тетка между тем выпрямляется, и загадочное видение исчезает. Электричка сбавляет скорость. За окном в сгустившемся мраке двигаются знакомые станционные постройки: тепловозные депо, будки диспетчеров, какие-то неказистые кирпичные зданьица неизвестного назначения, какие-то большие железные баки. Мелькают окна пустой, отдыхающей на соседних путях электрички, точно такой же, как наша, но внутри не освещенной и потому мертвой на вид.

Я слегка перемещаюсь вбок, ощутив локтем мощное тело ловца доверчивых окуней и надеясь увидеть соболий мех. Но соболь за теткиной головой не обнаруживается. За теткиной головой только окно, в котором все еще двигаются вагоны пустого, неживого поезда и мельтешат огни привокзальных кварталов. Для верности я привстаю и, не стесняясь, заглядываю за тетку. Там пустота. Тогда я подымаюсь во весь рост и обшариваю глазами вагон. Пассажиры снимают с полок сумки и пакеты. Кто-то уже спешит к дверям. Соболей нигде не видно.

Прозевал! Разиня! Размазня! Недотепа! Опять прозевал! Не заметил, как вошла и как вышла. Но какова, однако! Будто тень! Будто призрак бесплотный! Хочет — возникает, хочет — исчезает с легкостью необычайной! Интересно, красива ли? Стройна ли? Какого роста? Впрочем, кажется, среднего. И, кажется, не толстуха. И похоже, что не стара — ей лет тридцать. Но чем она меня так растревожила? Подумаешь, начало века! А такие шапочки и теперь носят. Именно такие маленькие, плоские. Они называются «таблетками». Господи, да ведь у Насти есть такая! Только Настя надевает ее редко. Не держится, говорит, на волосах, особенно когда ветер. Только у Насти она не из соболя, а из белой нутрии.

Электричка дергается и останавливается. Беру свой пустой портфель (когда возвращаешься с дачи, он всегда пустой) и иду по вагону к выходу. На платформе озираюсь по сторонам — не мелькнет ли где соболья «таблетка»? Но тщетно. Правда, освещение скудное, а народу множество. Ничего тут не разглядишь.

Помахивая портфелем, направляюсь ко входу в метро. Меня подхватывает плотная, энергичная, целеустремленная толпа. Она несет меня вперед, к автоматам, и не успеваю я просунуть в щель стершийся пятак, как она выталкивает меня на рифленую дорожку эскалатора, которая тащит мое тело в глубину подземелий, в то время как дух мой, по-прежнему изнемогающий от недоумения, витает где-то над вокзальной площадью, всматриваясь в женские фигуры, в женские шапочки и прически. Опершись о резиновую выпуклость поручня, я гляжу вниз, куда неуклонно скользит движущаяся лестница, до отказа заполненная разнообразными, а впрочем, скорее однообразными людьми. Многие из них только что были моими спутниками в электричке.

Вдруг там, внизу, где кончается наклонный туннель эскалатора и начинается горизонтальный туннель перрона… Или мне померещилось? Да нет же, это он, знакомый коричневый соболь со знакомым цветочком сбоку! И под ним пушистые волосы, золотисто мерцающие в лучах противоестественного и скучного люминесцентного света! И мгновенно, мгновенно все это исчезает там, внизу, а ехать мне еще метров пятьдесят и бежать по эскалатору невозможно — слишком много народа. Да если бы и побежал, все равно небось не догнал бы. Двери вагона захлопнулись бы перед самым носом. А если бы все-таки догнал, то что же? Схватил бы за руку, сказал бы: "Постойте!"? Сказал бы: "Простите, но мне страшно нравится цветок на вашей шапочке!"?