Зеленое золото - [26]

Увидев, что Реммельгас кивнул, лесник продолжал:

— Потому я и начал этот разговор. Вы не сердитесь. Но скажите… вы уже ходили на Каарнамяэ?

— Еще нет.

— Да, сейчас туда не так-то просто пройти. Чаща да топь, волку и то не пробраться.

— Но ведь Нугис-то пришел сегодня оттуда?

— Пришел. По дороге он всегда заходит к Питкасте в Мяннисалу, меняет мокрые резиновые сапоги, в которых выбирается из лесу, на кожаные. Пойма у реки Куллиару почти никогда не промерзает до дна. Разве что в сильные морозы, да и то на месяц, на два. Вот мне и подумалось: а вдруг Осмус прав насчет того, что лес оттуда никак не вывезти?

Реммельгас даже растерялся. Он никак не ожидал, что Килькман, уже показавший себя ревностным защитником леса, вдруг встанет на сторону Осмуса. Килькман заметил его растерянность и поспешил объяснить:

— План-то ваш очень правильный, с этим я не спорю. Лесосеки размечали у нас не так, как полагается, а как было выгодно Осмусу. Человек он ловкий и добивался от лесничего Питкасте всего, чего хотел. Теперь вы думаете отвести ему делянки на Каарнамяэ и у Кяанис-озера. А ведь там лесопункт, пожалуй, не выполнит плана. Подумайте хотя бы о ночлеге. Куда девать пильщиков и возчиков? В Нугисовой сторожке поместится не больше шести человек.

Реммельгас все еще не находил, что сказать, и Килькман продолжал, как бы оправдываясь:

— Говорю вам все это потому, что хорошо вас понимаю… И говорю начистоту. Ведь мы, лесники, всей душой с вами: не по науке у нас лес используют… Но о лесопункте тоже надо подумать. Если мы от него невозможного потребуем, то нас поддерживать не станут. Взять тех же крестьян… Через топь они своих лошадей не погонят, — скорей откажутся самовольно от своих договоров с Куллиару и заключат их с другим лесопунктом. На том нашему начинанию и конец… Говорю все это для того, чтоб вы знали… Я не друг Осмусу, но он как-никак выполняет государственные задания…

Хорошего настроения, в которое Реммельгас пришел на собрании, как не бывало. После ухода Килькмана он долго стоял перед картой и без конца водил по ней карандашом, пытаясь отыскать самый короткий и легкий путь для перевозок. Но почти везде его карандаш натыкался на ручьи и реки с топкими берегами, на густые, тянувшиеся верстами заросли. А что, если проложить с лесосек узкоколейку прямо до станции Куллиару? Но для того чтобы проложить путь длиною в десять километров, через лес, через топи, ручьи и реки, потребуется гораздо больше времени, чем одно лето.

Сколько он ни взвешивал, оставалась лишь одна возможность: возить на лошадях, чего бы это ни стоило. Но похоже, что это действительно было связано с отчаянными трудностями. Упрямство Осмуса не заставило бы его сделать такой вывод, но вот тревога Килькмана — это уже было что-то посерьезней. Правда, советские люди работали и в более трудных условиях, прокладывали дороги в тундре и в тайге, но все-таки…

Ночь он почти не спал — все убеждал себя в собственной правоте. А утром проснулся с сознанием того, что слишком поторопился считать борьбу с Осмусом, борьбу за лес, уже выигранной, — она по сути дела еще и не начиналась.

Глава пятая

В один из следующих дней Реммельгас решил сходить в Сурру.

Он отправился не по дороге, петлявшей от холма к холму, в поисках мест посуше, а пошел напрямик через поля колхоза «Будущее», клин которых доходил до рощи в Мяннисалу. Оттуда, держась примерно посередине между рекой Куллиару и болотом Люмату, он намеревался пройти сквозь смешанный лес у Кяанис-озера, дать крюка к ельнику на Каарнамяэ и к ночи добраться до сторожки в Сурру.

Дожди несколько дней назад прекратились, воздух стал жарким и душным, — по-видимому, собиралась гроза.

Шагалось легко. Даже подмывало засвистеть. Несколько дней подряд лесничий не мог выбраться из канцелярии — отчеты, прием посетителей, выдача зарплаты. Тревога за лес все росла, и дни казались бесконечными. Он знал, что в принципе прав, но много ли стоит правота, которую нельзя претворить в жизнь? Он изменил первоначальный план, по которому следовало уже сейчас размечать новые лесосеки с лесниками и объездчиками. Он отодвинул эту работу, чтобы сначала самому побывать на местах, изучить природные условия, расспросить Нугиса о состоянии дорог зимой.

Узкая тропинка спускалась с полей к лесу. Тут были колхозные луга, усеянные отдельными кустами, березами и темно-зелеными островерхими елями, похожими на одиноких часовых. Первые былинки, робкие и нежные, с любопытством высовывались из-под прошлогодней палой листвы. Но разве могли они, такие малочисленные и бледные, скрасить серость этой летошней травы на проталинах…

«Сильк-сольк, сильк-сольк!» — беспечно пропела пеночка. Где она, хлопотунья? Не иначе как на этой самой ели… Но нет, она щебечет уже где-то дальше. Потревоженная человеком пичуга все время залетает вперед, как бы заманивая его и стараясь подальше увести от того места, куда снесены первые соломинки для круглого, почти шаровидного гнездышка.

Вдали шумно и воинственно покрикивает рябинник: «Кят-кят, кят-кят!» А потом звонкое: «Вить-вить-фирлить-фить-чирр-трр-трр-фють-фють-чихиди!» Рулада зяблика протяжна, разнообразна, тут уже слышится искусник. В его пении переплетаются напевы ласточки и соловья. Сам он совсем крошечный, длиннохвостый, серо-коричневый, летает зигзагами, словно все время берет разбег. Он сидит на самой верхушке ели и словно пробует голос: «Пин-пин-пин», а потом совсем на новый лад: «Види-види-фьюти, фьюти-вирр-тит-тирр-чихиди!» — и кажется, что он приветствует своими трелями прекрасный день и пробуждающуюся природу.