Зеленое яблоко - [7]

А три картины, которые сливались для меня в одну: «Притча о сеятеле», «Поворот стада» и «Пасмурный день», — это винно-розовое, золотистое, рыжее слева, голубовато-зеленое в центре и сумеречное сверху справа. Шла ли я снизу вверх от розового, еще низкого утра — через дневную ясность и широту — к вечернему мраку, возвращалась ли сверху из правого угла, и при этом уже не долгий день, а времена года сменялись передо мной — от суровой голой зимы — через свежее, короткое лето — к сладостной винно-розовой, золотистой осени — эти три времени дня, три времени года в одной картине — могли ли они слиться воедино?

И уж вовсе несливаемо, несоединимо — «Сенокос». Я и сейчас не умею слить воедино все, что на этой картине. Три женщины на первом плане шагают вроде бы в ногу: зрелая, озабоченно уставившаяся в пространство, подалась вперед, с грубоватой силой сжимая держак граблей; девушка рядом с нею с нежной доверчивостью, с мечтой, с ожиданьем глядит прямо на вас; и наконец, старая женщина, еще не оставившая трудов, но уже настрадавшаяся, со взглядом, поднятым над людьми и землей. Впрочем, это уже воспринято позже. При первом рассмотрении я еще не вглядываюсь в лица, люди меня интересуют меньше земли и неба. Разве что уколет мысль: возможно ли, что эта девушка станет такой вот женщиной, а потом этой старухой? Ни одна из них не смотрит на другую. Как и вообще на картине почти все вне друг друга. Мир дороги. Мир ближних двух полей. Ближние дома. Почти посреди картины совсем уже другое: одинокая грабельщица и чуть ближе нее барышня в белом с ребенком, здесь как будто бы все то же — и стожки, и солнце, — но словно в воде или в тумане, так густа и голуба тень. Дальше — в другом, золотом пространстве холм со стадом, мельницей и всадником. И уже совсем другой мир — далекий город у хмурой реки. Сколько миров в одной картине — они не одновременны; потому что не взаимодействуют друг с другом, у каждого свое время. Время гонит соки вверх по дереву каждой отдельной жизни, отдельной семьи, деревни, дома или города. Сейчас я это анализирую. Тогда чувствовала со страхом и бессилием.

Впрочем, я ведь все время разделяю: вот так я относилась к хореографии, а так к живописи, а так еще к чему-то. Потому что мы уже привыкли и в школе, и в науках, и в жизни расслаивать и обособлять. Даже уже и жизнь, похоже, как в той картине Брейгеля, гонит соки вверх по каждому отдельному древу — человека, деревни, леса или поля, — в своем пространстве и времени. А мысль, едва вывернется из установлений порядка, а она вырывается все время, тут же и посмешает это все, так что какой-то М. и какая-то Н., которые и знать-то друг друга не знают, а может быть и жили-то в разные времена, и о которых положено и думать порознь, вдруг просверкнут друг через друга в мысли, даже в домысли, в чувстве, в ощущении, а брейгелевская цепочка слепых явно обернется музыкальной фразой. И нечто научное, популяризаторское — эйнштейновский жук, например, — отзовется личным, тайным, сокровенным: бедный жук, он никогда не осознает кривизны, он всегда будет, как я, мучиться, ползти и не знать, в каком мире ползет он, не столько отталкиваясь, сколько цепляясь, чтобы не оторваться!

А «Е = mc2»? Еще зависимость энергии и массы можно постичь, но совершенно непонятно умножение на скорость света, да еще в квадрате: свет-то тут при чем? Это не просто цифра: триста тысяч. Почему именно на триста тысяч надо умножать? Понятно только одно: ты можешь в триста тысяч раз, почти в триста тысяч увеличивать исходную массу движением на самом пределе, ты стремительно глотаешь пространства, но это уже и не жизнь почти, зря ты пустился во все тяжкие, что тебе дадут мегакилометры, если за многие их сотни едва сдвинется твоя нога, едва прошевелится даже не одна — четвертьмысль! А может быть, все это предел нашей материи и нашему времени? Может быть. Но как, в чем, почему? Мучительно-непонятна связка лица и изнанки, дразнит ускользающая связь различных сущностей — бедный-бедный жук, все скудное сознание которого в подушечках его лапок! И это пространство-время, этот замедленный от невнятной мысли жук, это внутренне-внешнее перекликается с совсем уж далеким: замкнутой, перед отъездом убранной комнатой — ничто в ней не двигают, не пачкают, но она пугающе разрушается изнутри, серая запыленность, запах затхлости, наполовину умерший воздух; и тут же штангист — как он стоит, уходя лицом куда-то внутрь себя, и вдруг понимаешь — он борется не со штангой, а с собственным телом; старики с сохранившимся гладким, без обвислости и морщин лицом — боже, как это страшно, резиновая, мертвая их моложавость (так остаются детьми идиоты), лучше бы время в них двигалось.

И это сосуществует в мысли вместе, в неразличимой перемешанности, в мгновенной отзывчивости одного на другое: летящая почти со скоростью света ракета, запертая надолго комната, ползущий по ветке жук, свинцово-тяжелый над штангой штангист, резиново-обтянутое лицо старика, формула энергии, брейгелевские слепые, музыкальная фраза, холод моих ступней и сердца, пятна людей, свет справа и свет слева. А общее для всего лишь противоположность, несовместимость, разъединенностъ, кричащие антиномии, непознаваемость даже там, где что-то смутно угадывается, моя вывороченность из мира, так что будучи такой узкой, я непоправимо разваливаю мир на разные стороны, и море может быть сплошным только если я выхожу на берег, а чтобы стала единой Земля, нужно, наверное, покинуть ее, оказаться над, но неизвестно еще, выиграем от этого мы с Землей или нет. И всегда: бедные молекулы мечутся-мечутся, иногда им удается сложиться в невыразимо прекрасный узор, но лишь на мгновение — спасибо хаосу и за это! — но что, к чему, отчего? — бедный жук!