Зеленое дитя - [64]

Выслушав старшего и признав убедительность и стройность изложенной философии, Оливеро, тем не менее, рискнул предположить, что самые понятия Порядка и Беспорядка можно рассматривать как полярные противоположности, вкупе составляющие единое гармоническое целое. Он также высказал мысль о том, что данная противоположность лежит, возможно, в основе мироздания как некий основополагающий принцип, объединяющий пространство и пустоту, мрак и свет, притяжение и отторжение, жизнь и смерть. Он довольно сбивчиво изложил эту точку зрения, поскольку многие образы, привычные для него самого, ничего не значили для его собеседников: например, они не знали, что такое тьма, ведь они-то всегда жили при свете. Поэтому в ответ они только посмеялись над ним, сказав, что это величайшая ересь — предположить необходимость Беспорядка. Подав знак остановиться, старший подвел их к краю галереи и показал на бассейн внизу. Как всегда, над горячим источником висело легкое облачко пара — от дуновения ветерка, гулявшего по пещерам, оно слегка двигалось то влево, то вправо. Наша жизнь, продолжал старший, подобна этому облачку теплого пара: поднимается оно от земли, плавает в воздухе, потом, столкнувшись с более холодной поверхностью скалы, оседает, превращаясь в водяные капли. Вода, в свою очередь, изменяет форму, отвердевая на толще камня. Все когда-нибудь отвердевает: таков закон вселенной.

Выражение «закон вселенной» в устах здешних мудрецов было ближе всего к нашему понятию Бога. Огня они не знали, изменчивости погоды тоже; гром, молния и другие природные катаклизмы поднебесного мира их не беспокоили, и поэтому инстинктивного страха в них не было. Вселенную они воспринимали как инертную массу: если она и проявляла активность, то лишь посредством постепенного и неотвратимого торжества порядка над хаосом. Это был один народ, он говорил на одном языке, не знал ни языковых, ни географических барьеров, — зачем ему взывать к помощи сверхъестественных сил? Приносить жертву, чтоб умилостивить бога, смягчить его гнев, — такое попросту не приходило в голову жителям подземного мира, ведь они не представляли вселенную в образе человеческого существа, наделенного характером или страстями. Да они, скорей всего, сочли бы такое уподобление кощунством. Единственное, в чем они допускали вмешательство посторонней силы, это представление о прекрасном. Возможно, не совсем корректно говорить в этой связи о красоте, поскольку их эстетическая система не сводилась к понятию прекрасного в нашем понимании этого слова. В их мире существовало лишь два вида искусства — музыка и создание кристаллов, да и те можно назвать искусством с большой натяжкой. Мы видели, что музыка для них была математической задачкой: произвести из данного набора нот все мыслимые сочетания, а это, согласитесь, скорее упражнение на развитие математической памяти, нежели искусство как таковое. Иное дело — созерцание кристаллов: суть его заключалась в чувственном наслаждении, какое человек испытывал при виде нарушений естественной гармонии, привнесенных мастером, но отнюдь не в изучении систем кристаллографии — хотя одно другому не мешало. Под нажимом Оливеро, настоявшего на обсуждении именно данного вопроса, старший признал, что это самая сложная проблема в их философии. Единственный тип абсолютной красоты, который они признавали как вечный и независимый от преходящего, — это порядок мироздания, воплощенный в структуре естественных кристаллов. В истинности этого положения никто не сомневался. Однако, издревле люди наслаждались созданием форм, которые, не будучи точным подражанием кристаллическим образованиям, тем не менее имели с ними много общего. Здешние мудрецы так объясняли это противоречие: естественные формы — предмет интеллектуального созерцания, а объектом чувственного наслаждения являются искусственные отклонения от нормы. Разумеется, и здесь есть свои пределы: не всякое произвольное нарушение нормы автоматически означает создание прекрасного артефакта. И все же истинное наслаждение можно получить лишь благодаря отклонению, причем существенному, от абсолютной нормы. Да, в природе таких образцов не существует, но человеку доставляет удовольствие воображать, будто они есть.

В таком случае, задал вопрос Оливеро, возможно ли предположить обратное: наслаждение абсолютной нормой, воплощенной в естественных кристаллах, насыщает наши чувства — органы восприятия, тогда как удовольствие от созерцания рукотворных форм — это скорее свободная игра ума?

Обсуждение этого вопроса заняло немало кругов (счет здесь велся на круги, которыми измеряли продолжительность дискуссии) и, в конце концов, предложенную Оливеро формулировку расценили как смелый парадокс. Обратились к проблеме соотношения интеллекта и чувства, — разгорелась полемика, в ходе которой они рассмотрели многие из аргументов, давно известных обитателям «верхнего» мира. Собеседники Оливеро согласились с общим положением о том, что ум питается чувствами и созревает постепенно в процессе чувственного восприятия. Но, переводя все на понятный им язык, они полагали, что с помощью чувственного опыта формируется и особый орган с присущим ему чувством порядка, — так неоформленные капли влаги, стекающей по стенкам грота, обретают постепенно совершенную форму кристалла. Подход этот, однако, не решал проблему, поставленную Оливеро: каково соотношение интеллекта и чувства, и как оно согласуется с чувством порядка и беспорядка?