Зеленая стрела удачи - [24]
Последний год Алабин совсем отошел от дел, ждал сына, а все заботы по чайной, по обоим магазинам и оптовой торговле вел Тихон. Голос у Тихона был рассудительный, неторопливый.
— Бог помощь, Илья Савельевич.
— Здравствуй, батюшка.
— Как здоровие, самочувствие? Почивали как, хозяин?
— Чем от тебя несет? — удивился Илья Савельевич, шмыгая носом.
— О-де-ко-лон-с...
— Опять по бабам шлялся?
Економ хмыкнул, отвел взгляд в сторону, молча достал из пиджака аккуратную тетрадку, послюнил палец.
— Значит, Илья Савельич, Колобанов долгу не плати́т. И Симакин не платит. Ни трафилки! Говорят, по теперешним временам банкроты. Припугнул-с. Думаю, до пятницы пождем. Справлялся насчет цен: пшеница по рупь девять идет, рожь — по восемьдесят шесть, овес — по пятьдесят семь, ячмень — шестьдесят шесть...
Илья Савельевич прикрыл лицо. Ему было все равно, почем рожь, почем ячмень.
А Тихон слюнявил палец, листал свою тетрадку, перечислял разные дела, просил советов.
— Ладно, иди, — сказал Илья Савельевич.
— А как насчет Болошевых? Заводец уж больно хорош. Что сказать?
Глаза у Тихона бегали. Был он весь издерганный, как с похмелья.
— Пьешь, небось, Тиша?
— Никак нет! Как можно...
— Иди, батюшка, иди. В другой раз поговорим.
К вечеру Татьяна привела тарутинского фелшара Кольку Шершнева. Теперь он лечил Илью Савельевича.
Шершнев тяжелыми руками искал пульс, закрыв глаза, считал удары, тихо шевеля мокрыми губами. Ать, две, три, четыре...
— Ну, молодцом! Герой! Скобелев! На пузе вот те крест! Ты еще поживешь больше нашего, ты еще силу имеешь дай бог! — Татьяна между тем накрывала на стол, и Колька косил в ее сторону. — Я те завтра лекарствие привезу. Будешь пить и, значит, через неделю в Боровск в трактир подадимся за твой капитал... — Шершнев подошел к столу, из тонкого горластого графина налил рюмку-бухарку, подмигнул Татьяне. — Всякого вам благополучия!
Выпил, закусил студнем. Вилкой его поддевал и пальцами, чтоб не спрыгнул.
— Бывало, мы с твоим папаней гуляли, ой, Тань! В молодые-то годы! Ух! Это он сейчас лежит, больным называется, вздыхает, швед, а тогда... Полштофа выквохчет, это без закуся, а с закусем кто считал! И как свое взял, глаза вытращит, опростается и сидит, как свечка перед киотом. Вот он сам! Ну а я за него песни пой!
«Дурак, — беззлобно думал Алабин, глядя на фелшара, — не пил я с тобой и не буду».
На ужин Татьяна покормила отца молочной кашей, как дитятю с ложки.
— Васькя́! — крикнул Илья Савельевич. — Васькя, сучий потрох!
— Зачем звали?
— Утиральник возьми, раззява!
Хотел съездить Ваське по уху, не было сил дотянуться.
— Иди...
— Илья Савельевич, — захныкал Васька, — чего Тихон Прокофьевич дерутся...
— Дерутся, значит, надо! Иди, фискал малолетний!
«Зря я на него, — решил Илья Савельевич, чуть остыв. — Тихон запросто кого хошь со света сживет». Ему сделалось жалко Ваську, но никаких мер предпринимать не стал, повернулся к окну, закрыл глаза и как будто впал в забытье. Пришел к нему тихий сон.
Илье Савельевичу снилась ярмарка в Петровском. Карусели. Семечки. Бабий визг. Цыган в красной рубахе продавал вороного жеребца. «Купи, отец мой! Глянь, какой конь!» — кричал цыган. Глаза у цыгана блестели и зубы. Цыган красный. Конь черный. Толкотня. Солнце. Слепой солдат играл на скрипке, и худой паренек, сын солдата, с картузом обходил слушателей. «Когда войска Наполеона пришли из западных сторон, — играл солдат, — был авангард Багратиона судьбой на гибель обречен...» Бабы плакали, утирали слезы. Мужики смотрели мрачно.
Как же давно это было, жизнь прошла! Сколько ж лет назад? Илью Савельевича совсем еще маленького взял с собой отец. Мать противилась. «Не думаешь, Савеля! Все б те играться с малым!..»
Домой в Тарутино возвращались ночью. Ехали лугами. Валко катилась телега. В небесах качались августовские звезды.
Илья Савельевич лежал на сене, свернувшись под отцовской поддевкой, притворялся, что спит. А отец целовал мать, шуршал сеном, говорил, тяжело глотая воздух: «Любушка моя, цветик...» Мать пугалась: «Тишь ты, тишь, малый услышит. Дай ровно сяду...»
Телегу вскидывало на колдобинах. У дороги испуганно кричали ночные птицы. Пахло сеном, дегтем. Пахло отцовской поддевкой. Отец целовал мать, прижимал к себе. «Любушка моя, цветик...»
Илью Савельевича душили во сне тихие слезы, будто в одночасье стал маленьким и теперь всю жизнь начинать наново с той ночи. Ему было покойно, тепло. Но вдруг что-то тяжелое грохнуло на лестнице. Кто-то поднимался к нему.
Он открыл глаза. За дверью слышались голоса. Кто там?
Дверь открылась. Он увидел Татьяну и белое, испуганное лицо Тихона.
— Папаня! Папаня! — кричала Татьяна. — Папаня, живой Колюшка! Живой! Письмо прислал!
Татьяна подняла лампу над головой. Сквозило, и пламя под стеклом металось.
Тихон стоял, привалившись к стене, держал в руках топор. Видно, так с топором он и бежал снизу.
— Письмо привезли... Живой он... Письмо...
У лестницы стоял испуганный Васька, Васята со сна ничего не понимал, дрожал от холода.
— Читай! — хотел крикнуть Илья Савельевич, но не крикнул. Из горла его вырвался хрип. Он бессильно махнул рукой и заплакал.
Война — не женская работа, но с некоторых пор старший батальонный комиссар ловил себя на том, что ни один мужчина не сможет так вести себя за телеграфным аппаратом, как эти девчонки, когда стоит рядом командир штаба, нервничает, говорит быстро, а то и словцо русское крылатое ввернет поэнергичней, которое пропустить следует, а все остальное надо передать быстро, без искажений, понимая военную терминологию, это тебе не «жду, целую, встречай!» — это война, судьба миллионов…
В этой книге три части, объединенные исторически и композиционно. В основу положены реальные события и судьбы большой рабочей семьи Кузяевых, родоначальник которой был шофером у купцов Рябушинских, строивших АМО, а сын его стал заместителем генерального директора ЗИЛа. В жизни семьи Кузяевых отразилась история страны — индустриализация, война, восстановление, реконструкция… Сыновья и дочери шофера Кузяева — люди сложной судьбы, их биографии складываются непросто и прочно, как складывалось автомобильное дело, которому все они служили и служат по сей день.
«Появление первой синички означало, что в Москве глубокая осень, Алексею Александровичу пора в привычную дорогу. Алексей Александрович отправляется в свою юность, в отчий дом, где честно прожили свой век несколько поколений Кашиных».
В однотомник ленинградского прозаика Юрия Слепухина вошли два романа. В первом из них писатель раскрывает трагическую судьбу прогрессивного художника, живущего в Аргентине. Вынужденный пойти на сделку с собственной совестью и заняться выполнением заказов на потребу боссов от искусства, он понимает, что ступил на гибельный путь, но понимает это слишком поздно.Во втором романе раскрывается широкая панорама жизни молодой американской интеллигенции середины пятидесятых годов.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
…Человеку по-настоящему интересен только человек. И автора куда больше романских соборов, готических колоколен и часовен привлекал многоугольник семейной жизни его гостеприимных французских хозяев.