Зеленая стрела удачи - [22]

Наконец, Тошка появилась, лицо мятое, на щеке сажа, не иначе через трубу летала.

— Как он? — охнула Аграфена Кондратьевна. — Живой?

— Мокрый весь.

— Но живой, да?

— Мокрый, тебе говорю. Иди, устала я.

Аграфена Кондратьевна ушла окрыленная. Она решила, Петруша непременно живой. Шла и все поправляла на себе плахту. Легче ей стало.

Вечером у Тошки Богдановой сидел полюбовник Тихон Бусюкин и стыдил ее:

— Ну, ты прямо дождешься! Осиновый кол тебе в грудя вобьют за колдунство твое! Ей, ей! За ворожейство. В самый раз.

— А я никого не обидела, — отвечала Тошка лениво. — Я не неволю. Сами напрашиваются.

— Откуда ж ты знаешь, что мокрый он? Может, совсем даже сухой! Ну, бабы...

— Ежели побили, то я на дне его видала. На морском лежит. Мокрый. А ежели жив, получится, скажу под дождиком стоял. На часах. Дурак ты, Тихон.

— Ох, дождешься, Тошка, соберутся бабоньки...

— Заладил. На вот лучше цалуй. Хозяин-то твой совсем плох?

— Совсем... Ох, лебедиха ты моя... белорыбица... Совсем ты меня с жизни сбила... нет мне пути другого...

— Болтай, милай, болтай... Нет ему путя. Как же! Сейчас твой помрет, ты и без гроша.

— Мне ихних хрустов без надобности, — ответил Тихон гордо и потянулся за бутылкой. Чтоб ей налить и себе.

— Оставь, — сказала Тошка, беря его за руку, — выпито, хватит. Ты лучше сообрази, что будет. Колька ежели вертается, проверку будут делать, куда подашься? В Сибирь, а? Где тебя, божоный, искать?

— На дне он!

— Ой ли? Мокрый, да. Хорошо бы так. Но прикинь-ка, голова ж тебе дана не только вино в нее опрокидывать, как будет? И я куда денусь?

Тихон запечалился.

— Я тебе совет дам. Ты Илью своего Савельича припугни. Дуже не надо, а так, без греха.

— Да как так? Чего баишь? Ох, Тошка!

— А так. Слово скажи какое глаз на глаз или топор там ему покажь, когда он ночью лежит. Он от зляки и уйдет в то царствие, больной. Вот тут ты и свободен.

— Не могу...

— Дурочка ты мой, — Тошка запустила белую руку в Тихоновы кудри, посмотрела ласково и закрыла глаза. — Глупенький... Божоный мой... От него сейчас надо высвободиться. В первую строку от него. В Москву поедем. Будем там с тобой в Москве среди народу. Свой домик заведем, детки пойдут...

— Не смогу, — всхлипнул Тихон. — Это ж грех такой, Тошенька... Грех ведь... Потом век не отмолишь.

— На себя беру. Последний, Тиша, шанец у нас. А нет, так Сибирь...

Илья Савельевич лежал, не вставая. Как привезли его тогда от Кузяевых, определилась у него странная болезнь, от которой не было ни лекарства, ни лечения.

Приезжал из Боровска доктор Гринберг, не то немец, не то еврей с тонкими и мягкими, как у младенца, волосами, начесанными на раннюю розовую плешь. Выписал микстуры. Только Илья Савельевич тех микстур не пил. Не верил Гринбергу. Говорил: «Тоже мне лекарь, из-под каменного моста аптекарь».

Узнав, что больной уклоняется от лечения, доктор обиделся и укатил.

По ночам далеко за лесами мигали зарницы, шли стороной короткие летние грозы с яркими ветвистыми молниями, с теплыми дождями. В Тарутине было тихо и душно. Ветер шумел в поветах, и от этого смутного шуршания далекие зарницы казались еще тревожнее. Чудилось азиатское нашествие, будто шли на Калугу японцы. Ветер пах гарью. По Истьве плыли горелые бревна: то у помещика Кулагина палили имение. Смута. Смута кругом.

Приходил Платон Андреевич, садился на табурет у постели, рассказывал, что объявили в уезде о повсеместном учреждении временных комиссий. Бунтовщиков будут пороть нещадно, а то совсем народ разгулялся.

— «Указанная выше строгая мера, — читал Платон Андреевич, далеко отставив от себя печатный лист, — вызвана тем, что в некоторых местностях крестьяне, к глубокому огорчению непрестанно заботящегося о них государя императора, наслушавшись наущений злонамеренных людей, врагов российского царя, и поверив лживым их уверениям, будто земли помещиков предоставляются крестьянам... Конечно, нарушителей порядка среди крестьян немного. Громадное большинство сельского населения не верит обманным речам злонамеренных людей, хорошо понимая, что нельзя составить себе состояние посредством грабежа и насилия...»

— Это точно, сейчас не составишь, — говорил Илья Савельевич. — Коли гол, как сокол, то грабь не грабь... Возиться с палачами, не торговать калачами...

Он лежал и думал о том, какие страшные настали времена.

В городах работать не хотят, бастуют. Смертоубийство кругом. В Москве великого князя, царского дядю, — бомбой! Господи, сохрани, помилуй... Не желает народ воевать, не желает жить по-старому... Того и гляди самого вместе с чайной и магазином запалят.

Приезжали на сенокос москвичи, свои же тарутинские, кто уходил в отхожие по фабричной части, и говорили, что кругом в Москве забастовки да стачки... Стачкуют... Рабочие дружины создаются и учат рабочих армейскому строю и стрельбе.

На «Бромлее», на заводе «Вейхельга» в мастерских Терещенко забастовщики требуют восьмичасовой работы, а по двенадцать или даже по десять работать отказываются. Хватит, кричат, с нас пот давить! И когда такое было? Отродясь от зари до зари работник вкалывал, иначе хозяин в банкроты пойдет, навару не будет, вздыхал Илья Савельевич.