Зеленая стрела удачи - [128]
С первых же дней четкое распределение обязанностей дало свои результаты, и на неделе заглянул к ним старый кадровик Капитон Карпович, постоял, посопел в усы.
— Ребята, — сказал, — вы не дурите, думайте, что делаете. Вы нам всем расценки сбиваете. Кончайте так, ребяты. Атас.
И ушел, заложив руки за широкую спину, туго обтянутую черной спецовкой.
— Вот аспид, — прошипела ему вслед Нюрка. — Совершенно не понимает текущего момента! Мы ж вкалываем...
Первая смена только еще разошлась по рабочим местам. Утреннее солнце полосами легло по всему пролету от стеклянных фонарей в крыше до полу. Уже вертелись вовсю трансмиссии и от быстрого перевода с холостого хода на рабочий ерзали приводные ремни, сползали со шкивов, шлепали. Все помещение наполнялось ровным станочным гулом и слесарным скрежетом.
У испытательной станции к Степе подошел Витька Оголец. Степа только откатил на станцию собранный мотор.
— Привет! Приветик! Ударникам наше почтение с кисточкой.
— Здорово, Витька. Давно не видать тебя.
— Может, покурим вместе? Потолковать надо. В простуде был.
— Давай, если коротко.
— Как получится, Степан. Тебе, что больше всех надо? — сразу же заволновался Витька. — Больше всех, да? Слыхал, с твоей бригады хронометраж будут сымать? Вот, не слыхал! А это так. Будут сымать по часам. Одна секунда, две секунды, трали-вали...
— Пусть снимают.
— Тебе легко «пусть», ангел ты светлокрылый, а старички, между прочим, обижаются. Капитон Карпович тебя не глупей и бригадиром не первый год, а вперед не лезет. Тише едешь, дальше будешь.
— От того места, куда едешь!
— Это трудно понять, — отмахнулся Витька. — Славы захотел? За чужой счет в ударники лезешь?
— Почему за чужой?
— А потому! Только вот смотри, — Витька оглянулся по сторонам, — я тебя по-дружески предупреждаю, свалится тебе на кумпол, на темячко в самый раз железная в четыреста грамм чушка или побольше, что делать будем? Доктор не соберет. Сложный выйдет чертеж. Его с бригадно-цеховой выучки не прочтешь...
— А ты не грози.
— Да я и не грожу, душа мая. Я предупреждаю, это две большие разницы. Знай, лучше я тебе скажу, чем кто-то другой. Общество все целиком против. Говорят, штрейхбрехеры так не поступали, стыдились этого, а вы гордитесь. Первые, первые...
— Да что они не знают что ли, что по всей стране идет движение ударников! У нас реконструкция со дня на день начнется.
— Не хуже тебя знают. Но это, так сказать, в больших масштабах, нас не касаемо. А вот наш отдел ты не трогай. Общество противится.
— Им что же, хочется, чтоб хозяева снова были? По Рябушинским проскучились? — возмутился комсомолец Степа и даже ногой пнул повернувшийся обломок стружки.
— А им все едино, что Советы, что кадеты. Допустим.
— А мне вот не едино! Мне не едино! — хотел крикнуть Степа, но злости в нем не было, и он это сказал обычным голосом.
— Видал ты тех хозяев... Сознательный очень. Но про четыреста грамм помни! — Витька сунул кулаки в карманы и, покачиваясь, пошел к себе на участок. А Степа остался стоять у дверей испытательной станции, и не было у него убедительных слов, чтоб крикнуть их вдогонку Витьке. Да и что можно было крикнуть?
Нужные слова пришли позже, когда Витька со своей батареей стоял под Сталинградом. Их просили: «Артиллеристы, подкиньте огонька!» А у них не было снарядов. В пыльной, выжженной степи в мареве за разбитыми хуторами ревели моторами немецкие танки, и каждый день начинался с того, что в слепящем небе кружил над их позициями немецкий самолет-разведчик.
...Летом сорок третьего года капитан-артиллерист вошел в кабинет Кузяева. Обнялись, расцеловались, а ночью сидели на кухне, два взрослых мужчины, выпили за встречу по стопке денатурата, «ликер две косточки», закусили американской тушенкой, именуемой «второй фронт», и Витька рассказывал о своей фронтовой судьбе. «Понимаешь, Степан, они прут, а стрелять нам нечем! Подвоза нет! И пацан я, пацан, о смерти пора думать, а я думаю, и мне жалко, что по Андронниковке в форме не пройду. А у меня уж «Красного Знамени» и «За отвагу», девчонкам-то в самый раз показаться. А немец прет, гад. Бьет по нам напрямую. Снарядов нет, впору с голыми руками на танки. И тут пробились к нам три «ЗИСа». Родные наши! Сгрузили ящики и уж потешили душу! Били гадов за все!»
Далеко за полночь, укладывая гостя, матрас ему принес, простыни, светало над Москвой, и утренний ветер врывался в открытую форточку, услышал Кузяев: «Я тогда, Степа, тебя вспомнил. Помнишь, беседовали мы у испытательной станции? В двадцать девятом или в тридцатом было, а?» — «Запамятовал, — ответил Степан Петрович, — спи, давай, капитан, утро вечера мудренее...»
И, следуя невыдуманным законам хроники, как не упомянуть, что тем же летом сорок третьего года, в такое же раннее утро в Москву приехал другой капитан.
Его часть стояла на переформировании во Владимире, а он отпросился на сутки в Москву, приехал в Марьину рощу в Александровский переулок, постучал в дверь с медной дощечкой, на которой было написано: «Профессор В. И. Строганов».
Ему открыла Ксения Петровна, седая старушка, которая когда-то на Невском так понравилась клоуну Жакомино.
Война — не женская работа, но с некоторых пор старший батальонный комиссар ловил себя на том, что ни один мужчина не сможет так вести себя за телеграфным аппаратом, как эти девчонки, когда стоит рядом командир штаба, нервничает, говорит быстро, а то и словцо русское крылатое ввернет поэнергичней, которое пропустить следует, а все остальное надо передать быстро, без искажений, понимая военную терминологию, это тебе не «жду, целую, встречай!» — это война, судьба миллионов…
В этой книге три части, объединенные исторически и композиционно. В основу положены реальные события и судьбы большой рабочей семьи Кузяевых, родоначальник которой был шофером у купцов Рябушинских, строивших АМО, а сын его стал заместителем генерального директора ЗИЛа. В жизни семьи Кузяевых отразилась история страны — индустриализация, война, восстановление, реконструкция… Сыновья и дочери шофера Кузяева — люди сложной судьбы, их биографии складываются непросто и прочно, как складывалось автомобильное дело, которому все они служили и служат по сей день.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».