Зелье сатаны - [5]

Вообще, Дмитрий Алексеевич понял, что новая Лешина манера напоминает ему немецких художников-экспрессионистов первой трети двадцатого века. Те же яркие, резкие, выразительные мазки, контрастные ядовитые цвета, а самое главное – создаваемое картинами ощущение мучительной тревоги и беспокойства. Только если немецкие художники, особенно Отто Дикс, рисовали откровенные уродства – инвалидов без рук и ног, пьяных солдат, нищих, старых потаскух, то Алексей Топорков достигал того же тревожного ощущения, изображая внешне вполне благополучные сцены.

Остановившись вблизи одной из картин, которая отчего-то особенно привлекла его внимание, Дмитрий Алексеевич увидел перед ней молодую женщину.

Несомненно, ее лицо не было ему знакомо, он видел его впервые, однако оно чем-то привлекло его, заставило внимательно приглядеться к незнакомке.

Гладкие темные волосы, стянутые в тугой узел на затылке, длинная гибкая шея, точеный профиль…

Женщина почувствовала его взгляд и повернулась. Дмитрий Алексеевич невольно залюбовался изящным движением и не успел отвести глаза, хотя и понимал в глубине души, что пялиться на незнакомую даму неприлично.

Высокие бледные скулы придавали ее лицу выражение задумчивое и печальное. Широко расставленные большие глаза были удивительного, неуловимого цвета – они казались то зелеными, как морская вода в полдень, то лиловыми, как небо перед грозой.

Женщина окинула Дмитрия Алексеевича рассеянным взглядом и отвернулась к картине. Старыгин тоже перевел взгляд на полотно, но вдруг глаза заволокло серым туманом и на всем теле выступила мгновенная испарина. На какую-то долю секунды он даже почувствовал, что плитки пола уходят из-под его ног, и хотел за что-нибудь ухватиться, но нет, все встало на место.

Сердце Старыгина забилось часто и неровно, ему на мгновение не хватило воздуха, во рту пересохло.

Внезапно он вспомнил летний день в далеком детстве.

Маленький Дима шел по сосновому лесу, величественному и просторному, как готический собор. Стройные колонны сосен возносились к небу, наполняя пространство тихим гулом. Разогретый лесной воздух сладко пах смолой и медом.

Вдруг деревья расступились, и Дима выбрался на просторную поляну, поросшую высокой шелковистой травой. Эта трава была так хороша, она так манила его своим нежным, вкрадчивым шорохом… Дима словно услышал ласковый голос этой травы, тихо зовущий его по имени. Ему захотелось пройти по траве босыми ногами, лечь в нее, перевернуться на спину, глядя в стремительно несущиеся облака…

Он шагнул вперед, и вдруг нога его потеряла опору, начала медленно погружаться в тряскую, зыбкую почву.

Дима вспомнил, что соседские мальчишки часто рассказывали ему о таящемся в глубине леса Приманчивом болоте. Болоте, которое нежным голосом заманивает путников, чтобы поглотить их в своей бездонной глубине…

Дима вскрикнул, выдернул ногу из трясины и бросился прочь.

Почему ему сейчас вспомнилась та давняя история?

Он поискал глазами ту женщину, которая только что так взволновала его, но она пропала, смешавшись с толпой любителей искусства.

Мимо проходила служительница галереи с подносом. Старыгин взял бокал шампанского и выпил его, не почувствовав вкуса и совершенно позабыв, что приехал сюда на машине. Будучи за рулем, он не позволял себе спиртного. Однако сейчас от легкого вина ему стало легче, сердце забилось ровнее, и беспричинная печаль сменилась лихорадочным оживлением.

Тут на него налетело что-то большое, шуршащее шелком и пахнущее резкими духами.

– Димка! – зарокотал низкий голос над ухом, так что захотелось зажать уши и спрятаться куда-нибудь в уголок.

Не тут-то было. Перед Старыгиным высилась огромная туша, задрапированная в яркий полосатый шелк, которого хватило бы на несколько пляжных тентов. Тушу звали Алевтина Тепличная. Когда-то давно они с Дмитрием учились в Академии художеств, но с третьего курса Алевтина ученье бросила и пошла в свободные художники. И с тех пор обязательно появлялась на каждом вернисаже, на каждой тусовке. И везде ее было много. Да еще эти полоски на платье…

Платьем то, что было надето на Алевтине, назвать мог только такой деликатный человек, как Старыгин. На самом деле это был огромный кусок ткани, обернутый вокруг необъятной Алевтининой фигуры, как это делают чернокожие женщины. Наряд довершал такой же полосатый тюрбан на голове. Но на этом сходство с жительницами африканского континента и заканчивалось. Вместо темной гладкой кожи, пышных черных волос и ярких глаз с голубыми белками у Алевтины наличествовали жидкие рыжеватые волосики, маленькие бесцветные глазки с коровьими ресницами и рыхлое тело необъятных размеров.

Она прижала Старыгина к мягкому животу и никак не хотела отпускать.

– Ну, успех-то какой, а? – гудела она. – Вот уж Лешке свезло так свезло…

Сказано это было без всякой зависти – этим недостатком Алевтина не страдала. Сама она всю жизнь писала добротные, качественные пейзажи. И называла свои работы просто и незатейливо: «Знойный полдень», «Яблони в цвету», «Грибной дождик»…

Знающие люди отмечали в ее работах глубину светотени, особую прозрачность дождевых струй, удачно переданную хрупкость цветочных лепестков, но злые языки называли работы Алевтины совковой замшелостью, они не пользовались спросом. Только в последние годы творчество Алевтины Тепличной стало популярно, богатые люди стали покупать ее пейзажи для украшения своих загородных домов, квартир и офисов. Никакого авангарда, все ясно и понятно – речка, кустики, солнышко светит, радуга горбатится…