Зекамерон XX века - [204]

А без денег жизнь плохая,

Не годится никуда!..

Ощупывая подушку, он наткнулся на большой портсигар и умолк, вертя находку в руках — я знал, что Володя не курит. Окликнув Того, который сидел у стола, пришивая к куртке пуговицу, он заговорил с ним по-японски. Айн тотчас подошел к нему, взял портсигар, сделав несколько поклонов и громких вздохов. Потом, широко улыбаясь, айн закурил и пустил по кругу открытый портсигар — все, прямо в секции, задымили. Это была привилегия режимников с тех пор, когда они даже днем жили под замком, и надзиратель не мог войти, не предупредив курящих звяканьем ключа.

От сигарет отказался один Батраков: старик курил махорку и не признавал ничего другого. Он сидел под Володей и обувался, обстоятельно наматывая портянки, потом встал и вышел из секции пружинистым легким шагом таежника, пешком отмахавшего за свою жизнь по этапам и лесным тропам много тысяч верст.

— Собирался как в экспедицию, а пошел, наверно, до ветру, — засмеялся Мартынов, глядя ему вслед сквозь толстые очки в роговой оправе.

У него с Ремневым шел неторопливый спор о роли РОА во время «Инвазион»[162] и особенно боев у Ла-Манша. Ремнев считал, что власовцы рано бросили свои позиции, а Мартынов защищал РОА. В разговор вмешался Тер-Оганян, хромой армянин со жгучими глазами:

— А ми, армяны, свой бункер не бросили! — В разговоре он жестикулировал большими волосатыми руками, обнажая уродливый рваный шрам выше правого запястья. — Немцы получили приказ и отходили, бункер бросили, понимаешь, нас бросили, никто не предупредил. Телефон молчит — ми сидим! Немецкий бункер пустой, следующий бункер — финны, норвежцы в эсэсовской форме, они, думаю, тоже ушли, по рации приказ получили. А у нас функер[163] убит, ничего не знаем. Вот и сидим, ждем приказ! Как видим, финны отходят, дали по ним очередь из пулемета, зазнавались со своей эсэс, а теперь драпать! Прилетели самолеты, били из пулеметов, засыпали нас спичками[164], вся земля вокруг горела! Через туннель мы ушли в подводный бункер, сидели там ночь. Утром вода отошла, и нас всех взяли. Пулеметы в старом бункере оставили — хватит с нас!

Американцы длинные такие, у офицеров и солдат только погоны разные, форма одна. Подошли, хохочут, пуговицы с наших френчей режут на память, курить у всех полно. А как сказали, что ми армяны, подходит ихний капитан, тоже армян, говорит вроде по-нашему, но мы его еле понимаем…

— В Праге тоже немцы драпали, — сказал Мартынов. — Нас поставили в заградотряд вместе с «бляшками»[165]. Кого мы обратно отправляли, а кого и вздергивали с биркой «Дезертир». Потом все вместе ушли к Шернеру, чтобы советы нас не поймали. Там меня словаки цапнули. Пошел в уборную, она в бывшем трактире, возле нашего штаба, а они сзади петлю мне на шею и поволокли в лес! Хорошо, не задушили совсем, если б не офицерские погоны на мне — не знаю!.. В лесу били, допрашивали, хотели узнать, где наши три «тигра»… Потом я попал в лагерь с немцами…

Тер-Оганян зевает:

— Ты, Девушка, лучше расскажи, как в своей Японии по борделям ходил!

Володя злобно смотрит на армянина: он очень не любил говорить о Токио, откуда его увезли на суд.

— Что рассказывать! Там были одни армянки!.. Тер-Оганян в недоумении уставился на Скалкина, затем побагровел:

— Ты, крокоидол… — Он сделал шаг по направлению к вагонке, но под окном появился бритый квадратный череп дневального столовой Барто:

— Э, режим, иди толов, ужин!

— Что там на ужин? — крикнул в открытое окно Мартынов.

— Гречка и подлива!

— Ну ее, не пойду! Надоела гречка, пусть режим ее тащит своим поросятам!

Прошли времена, когда кусочек хлеба ценился дороже золота!..

В эти месяцы я мало читал — гораздо интереснее было слушать рассказы Ремнева о польской кампании 1939 года или побеге Батюты, Батракова о Беломорканале или как организовывал свои побеги Скалкин.

Карл работал над декорациями к новой пьесе: он лепил из папье-маше немецкий герб со свастикой, рисовал фасад имперской канцелярии, эскизы военной формы — действие происходило в Берлине времен Гитлера. Подбирал подходящую музыку и пропихнул в оркестровку свой любимый марш немецких танкистов.

Надзиратели работали по старинке, сажали пьяных в карцер, разыскивали ножи и особенно запрещенные книги: в последнее время обнаружились брошюры секты «Свидетелей бога Иеговы» (притом напечатанные в США! — одному Иегове ведомо, какими путями они проникли на Колыму в наш строгорежимный лагерь!). Но обыски проходили вяло, без прежнего усердия и садизма, никто не знал, что впереди. Шли разговоры об амнистии, но не туманные, как прежде, а вполне определенные — они касались малосрочников до пяти лет. Остальные надеялись на смягчение наказания, колонизацию (вроде ссылки, но с более строгим надзором) или скидку на несколько лет при хорошем поведении. У Семена нашли новые стихи, хотя его и не отправили в изолятор, но лишили зачетов, что было гораздо хуже. Несколько долгосрочников внезапно вызвали в спецчасть, объявили, что их реабилитировали, одели в штатское платье и увезли в Магадан, а оттуда на материк.

Бригада «вольных» постоянно росла, она работала без конвоя и жила в отдельной секции. Дважды отправляли из нее по пять-шесть человек «на свободу», после того как на них приходило подтверждение из Москвы. Мы же как всегда катали вагонетки, глотали кремневую пыль, подымали руду на поверхность и сидели на отвале, когда не было электричества. Стояли в очереди за деньгами, потом в ларьке и радовались, если туда привозили бочку с повидлом. Старались не думать о будущем…