Здравствуйте, Эмиль Золя! - [47]

«Когда тела их прикоснулись друг к другу, Лорану и Терезе показалось, будто они упали на рдеющие уголья. Они вскрикнули и еще теснее прижались друг к другу, чтобы между ними не осталось места для утопленника. Но хотя тела их и пылали, они все же чувствовали ледяные прикосновения отвратительных останков Камилла»[45].

То же слово в том же значении.

Он полностью раскроет себя в «Творчестве». Своими чувствами и переживаниями он наделит Лантье (то есть — Сезанна), эротизм которого был родствен его собственному, хотя и был более необузданным.

«Он вкладывал в работу и целомудренно сдерживаемое обожание женщины, и безумную любовь к вожделенной наготе, которой он никогда не обладал, и бессилие найти удовлетворение, и стремление создать ту плоть, которую он так жаждал прижать к себе трепетными руками. Он гнал из своей мастерской девушек, но обожал их, перенося на свои полотна; он мысленно ласкал и насиловал их, до слез отчаиваясь, что не умеет написать их столь живыми и прекрасными, как ему того хотелось»[46].

Девушки, которых целомудренный писатель избегал в жизни, посвященной литературному труду и вверенной Габриэлле, возвращались к нему в его произведениях, и именно благодаря им он становится таким беспокойным, жизнелюбивым, трагичным.

Между тем Золя уже чувствует приближение катастрофы. После смерти Виктора Нуара, убитого принцем Бонапартом, писатель живет в постоянной тревоге. И уж если он не мог быть счастливым в спокойные дни, то чего же ждать в этот тяжелый период истории? Дело в том, что журналист Золя умеет читать депеши. Война и Мир танцуют вальс-интермеццо. Бисмарк хочет войны. Его принц не очень стремится к этому. Императрица Евгения хочет войны. Дремлющий в Наполеоне гуманный пацифист, великодушный и неуравновешенный, побуждает императора рисовать картины грядущих кровопролитий. Этот пацифист является также медиумом. Цезарь с бородкой, кем-то таинственно предупрежденный, начинает шевелиться. Несколько часов отделяют смеющийся Мир от надвигающейся грозы. Леон Доде впоследствии использует термин «знамение» для обозначения тех незначительных событий, которые являются провозвестниками событий более серьезных. Таким знамением войны для него была смерть Жюля де Гонкура.

Взволнованный Золя пишет Эдмону: «Не явилось ли главной причиной его смерти равнодушие читателей, то молчание, которым встречали самые выстраданные его произведения? Искусство убило его».

Подобные соболезнования производят большее впечатление, чем принятые в этих случаях фразы. Растроганный Эдмон, человек столь же тонкого психического склада, как и брат, предлагает Золя, выражая пожелание Жюля, превратить «их давние эпистолярные отношения в тесную дружбу… Я хочу вам сказать, что в то время, когда мой брат был уже тяжело болен и мрак воцарялся в его душе, ваши статьи о „Мадам Жервезе“ скрасили его последние дни. Я вам выражаю за это свою благодарность, и пусть она будет проявлением моей дружбы к вам, если вы того пожелаете. Ах, сударь, как я страдал последние полгода, как я несчастен! Мне никогда не забыть той скорби, которой были полны глаза умирающего, глаза покойника, ибо, увы, мне никогда не приходилось видеть на лице трупа выражение столь мучительной тоски по жизни. Всецело ваш Э. де Гонкур».

Золя вздрагивает: 13 июля 1870 года — депеша из Эмса.

Преисполненная гордости Империя, предводительствуемая испанцем, ввергается в пучину войны, не ведая того, что начинать войну надо было года четыре назад и что теперь Бисмарк уже выиграл ставку. Блестящие выскочки, наглые и глуповатые, с такой же легкостью, с какой на пирушках пускались в танцы под музыку Оффенбаха, устремляются навстречу катастрофе. Они не ведали, что это пляска смерти. Мы готовы. В июле в Сатори триста лошадей, купленных у живодера, уничтожены менее чем за три минуты из новых пулеметов «Реффи». Чего бояться? На Берлин! Золя ужасает подобная глупость; узнав 19 июля, что объявлена война, он испытывает возмущение и вместе с тем то особое чувство облегчения, которое появляется у нервных людей, когда они узнают, что катастрофа неотвратима. Золя всегда предпочитал оказаться перед лицом уже свершившегося, пусть даже ужасного факта — такова одна из наиболее характерных его черт. В то время он сотрудничает в газете «Клош» Луи Ульбаха. Человека, привыкшего проводить время в тиши кабинета, события заставляют действовать.

5 августа 1870 года, в разгар мобилизации и крайне напряженного положения в стране, Золя в статье, озаглавленной «Да здравствует Франция!», выступает в защиту мира!

«В этот час на берегах Рейна находятся пятьдесят тысяч солдат, сказавших „нет“ Империи. Они выступили против войны, против постоянных армий, против той страшной силы, которая отдает во власть одного человека благополучие и жизнь целой нации…

Республика — там, на берегах Рейна… в ее рядах 500 000 героев; они победят. И мы, мы будем приветствовать их, потому что они окажутся самыми храбрыми. Вернувшись, они нам скажут: теперь пруссаки больше не угрожают Франции, освободим ее теперь от других врагов».

При благоприятных обстоятельствах эта статья могла бы иметь такое же значение, какое впоследствии имела статья «Я обвиняю!..». Она так же прозорлива, мужественна, революционна и так же великолепно написана. В ней наряду с политическим кредо выражено кредо художника, а выраженный в ней протест — еще более разящий, потому что значение его неизмеримо выше; ей присущ тот же стиль — утверждающий, чеканный, римский. Но Франция не слушает. Историки не обратят на статью никакого внимания. Это несправедливо, но это так.