Здесь живу только я - [52]

— Вы бы сняли шинели, солдатики, — сказал он. — Жарко будет.

— Да, — согласился Петр.

Неуклюже и поспешно они начали расстегивать шинели.

— Не нервничайте, — продолжил старик. — Все будет хорошо. Скоро мы поедем.

Петр и Герман молчали.

— Вы хорошо выглядите, — продолжал старик. — Ничуть не изменились. Это я сейчас похож на старика. Впрочем, именно таким я был бы, наверное, если бы дожил до своих лет.

— Я ничего не понимаю, — Смородин нервно улыбнулся и посмотрел старику в глаза.

— Я тоже, — ответил тот. — Это нормально. Не пугайтесь. Лучше расскажите мне, что с вами случилось.

В вагоне становилось душно. Петр расстегнул ворот гимнастерки.

— Со мной… с нами, — заговорил Смородин, — в последнее время происходили очень странные вещи.

— Это нормально. Очень многое может показаться странным.

— Я постоянно сомневаюсь в реальности происходящего. Я уже не могу понять, где сон, а где явь. Я убил человека. А может быть, мне показалось. Может быть, я и сейчас сплю? Как вы думаете?

— Может быть, — старик устало зевнул, прикрыв рот рукой, откинулся на спинку сиденья и посмотрел в окно. — Всякое может быть. Знаете, со мной в свое время случилось столько странных вещей, что я уже даже не переживаю по этому поводу. Сейчас нам принесут чай, и я расскажу, если хотите. Давно не пил чай. Кажется, целую вечность.

— Раньше все это пугало меня, — продолжал Смородин. — А теперь нет. И я не знаю, почему. Когда я сел в поезд, мне стало абсолютно плевать на все.

— И правильно. Попробуйте относиться ко всему этому, как… — старик задумался. — Как к шутке.

— Шутке?

— Да. Почему нет? Мне кажется, что если Бог существует, у него отменное чувство юмора. В миллионы раз лучше, чем у нас. И он шутит. Всегда. Он прекрасный шутник. Просто посмейтесь над этой шуткой вместе с ним. И все будет хорошо.

Петр улыбнулся, и Герман улыбнулся вслед за ним.

— Ты все еще не узнаешь меня?

Старик неожиданно перешел на «ты», и это испугало Петра еще больше, чем сказанная им фраза.

Петр опустил глаза вниз, а затем посмотрел старику в глаза и ответил:

— Я догадываюсь.

— Это уже хорошо, — старик грустно улыбнулся. — А себя? Себя ты узнаешь? А ты? — он повернулся к Герману.

Они молча переглянулись.

В этот момент поезд тронулся. Перрон начал медленно отплывать назад.

Что-то промелькнуло в голове Петра, как секундный отрывок давно забытого сна иногда проносится в сознании, чтобы снова исчезнуть в никуда.

— Мне кажется, я что-то помню, — с трудом проговорил он.

Герман вдруг почувствовал, как по его спине прошел холодок. Что-то далекое, непонятное, давно уже несуществующее вдруг зашевелилось в его памяти, но он никак не мог уловить, что именно это было.

— Я ничего не помню, — признался он. — Я чувствую что-то, но не могу понять, что именно.

— С тобой мы познакомились уже после войны, в 26-м году. Ты поступал в летное училище. Уже потом я узнал, что еще до революции ты тоже крутился в поэтических кругах, хотел стать литературоведом, упражнялся в критике. Даже после войны многие мои коллеги все еще точили на тебя зуб. Это было очень смешно. А потом ты захотел стать летчиком. Знаешь, ты стал отличным летчиком. Летать у тебя получалось еще лучше, чем писать острые статьи. А когда началась война, ты пообещал, что после победы все-таки станешь литературным критиком. А я говорил тебе: дурак, не делай этого, летай, пока есть возможность.

— Да. Я дурак, — медленно проговорил Герман.

Поезд набирал скорость. Мерно застучали колеса. За окном проплывали привокзальные строения, освещенные разноцветными огоньками.

— Последний раз я видел тебя в мае сорок первого. А потом ты отправился бить фрицев в небе. Я волновался за тебя и очень хотел, чтобы ты сбил как можно больше немцев. Знаю, у тебя получилось.

— Меня сбили в сорок четвертом над Польшей, — ответил Герман. — Тогда я узнал, что мне сильно везет. Я выжил. И полетел снова. А потом я стал литературоведом. Прости — я очень хотел написать целую книгу про тебя, но получилась только статья в сборнике.

— Ничего, — улыбнулся старик. — Я очень соскучился по тебе.

Старик снова грустно улыбнулся и посмотрел в окно, а затем на Петра.

— Ты тоже прекрасно помнишь меня.

Петр вздрогнул.

— Мы с тобой были в одном отряде в октябре семнадцатого, — продолжал старик.

Обрывочные воспоминания проносились перед глазами Петра — одно за другим. А старик продолжал говорить:

— В эти дни мы с тобой и познакомились. Пётр Смородин. Я помню, как ты угрожал расстрелом тем двум парням из отряда, которые были намерены мародерствовать. А потом нам с тобой удалось повоевать вместе. Ты был лучшим боевым товарищем на свете. Я думал, что таких, как ты, не бывает. Мы прошли с тобой войну. Я помню, как нас чуть не схватили в плен солдаты Юденича, а мы выкрутились. Понимаешь? Мы с тобой могли бы выкрутиться даже от дьявола в аду, если он есть.

Петр закрыл глаза. Ему вдруг стало больно смотреть на ровный электрический свет в вагоне. С закрытыми глазами вспоминать было легче.

Проводник принес чай.

Старик размешал ложкой сахар и продолжил:

— В начале тридцатых ты жил в Сталинграде. Мы общались в переписке, пару раз ты приезжал в Ленинград. А потом ты переехал сюда. Ты был влюблен в женщину, которая здесь жила — помнишь? Ты был безумно влюблен в неё и она в тебя тоже. Помнишь, как ты искал её по всему Ленинграду? Мы искали вместе. И нашли. А она к тому времени уже вышла замуж. Я даже хотел написать об этом рассказ. Ты помнишь? Помнишь хотя бы это? Как её звали?