Здесь живу только я - [23]

Он провел рукой по подбородку и нащупал трехдневную щетину. Уже пять часов он сидел перед монитором и пересматривал все выпуски своей передачи. Только сейчас он стал замечать то, что, как ему казалось, было совершенно неуловимым для глаза — как меняются из года в год черты лица, как грубеет линия сомкнутых губ, как взгляд начинает приобретать жесткость и уверенность. Он сравнил себя в последних передачах с той записью, самой первой, и поразился тому, насколько сильно переменилось его лицо. А ведь он этого и не замечал. И окружающие тоже не замечали. Никто не видел этого, и изменения эти были едва видны, но все же это были разные лица разных людей. Почему так, спросил себя Герман, почему? Вплоть до недавних событий с увольнением в жизни не происходило никаких разительных перемен, которые могли бы сказаться на такой трансформации. Все эти пять лет жизнь его была пусть не размеренна, но постоянна: он снимал одну и ту же передачу, придумывал скетчи, совращал симпатичных особей женского пола, генерировал вокруг себя громкие скандалы и притягивал к себе взгляды тысяч и тысяч зрителей, возбуждая в них не только смех и обожание, но и раздражение, гнев, обиду. Он получал судебные иски, из которых всегда лихо выпутывался, был травим патриотическими организациями, но и сам не оставался в долгу: каждый выпуск его передачи был ударом врагу под дых, и зритель смеялся над ним вместе с Каневским.

Увольнение не вызвало в Германе ровным счетом никаких эмоций, и это тоже напугало его. Наверное, нахватался подобного отношения к работе у Петра, усмехнулся он.

Он затушил сигарету и вновь провел рукой по подбородку. Щетина неприятно кусалась и явно просила бритвы. Герман вздохнул и пошел в ванную.

Когда он уже собирался наносить на лицо пену, рука с баллончиком вдруг замерла. Герман остолбенел: из зеркала на него смотрело абсолютно чужое лицо.

Впрочем, если разобраться, это было его лицо.

Распухшее и заросшее, с фиолетовыми кругами под глазами — но это было его лицо, и Герман, широко раскрыв глаза, неотрывно следил за своим отражением.

Нет, это не второй подбородок. Это может быть все, что угодно, только не второй подбородок. Герман вытянул шею, и наваждение исчезло. Через несколько секунд он снова осторожно наклонил голову.

Господи, господи, господи.

Герман начал пристально разглядывать свое лицо. Что это, спросил он себя, неужели это прыщ? Да, это прыщ. И еще один. И здесь, прямо над верхней губой. И подбородок… Нет, вытяни шею, вот так, подними голову. Тогда его не будет видно. Но щеки, что делать со щеками? Они стали больше — да, они стали определенно больше. Щеки стали больше, а глаза — меньше. Нет, нет, только не это. Все, что угодно. Но только не это.

Он зажмурил глаза — и в темноте перед ним вспыхнуло то уродливое лицо, которое он видел сегодня у Петра с закрытыми веками.

Баллончик с пеной полетел прямиком в зеркало, и оно треснуло ровно посередине, расколов лицо на четыре куска — и тогда отражение стало еще омерзительнее.

Руки его задрожали. Он сел на краю ванной и почувствовал, как бешено колотится сердце. Колотится, точно колеса поезда в метро. В метро, где все эти люди. Все эти люди с такими же лицами, как и увиденное в зеркале. Как и увиденное в зеркале лицо. Его лицо.

Это просто болезнь, ничего страшного. Просто есть такая болезнь — она называется уродством, и все иногда бывают ей подвержены. В этой болезни, если разобраться, нет ничего смертельного — живут же с ней люди. Живут. Живут?

А может быть, все наоборот? Может быть, болезнь — это красота, и теперь Герман успешно излечился? Если так, то…

Если так, то лучше быть больным.

Герман с силой закусил нижнюю губу и вцепился пальцами в край ванны.

Только сейчас, усевшись и наклонившись вниз, он почувствовал складку на своем животе.

* * *

Уже вторую неделю Смородин работал в музее.

Быстрее стало бежать время, стал привычным ритуал открытия стеклянных витрин, пыль больше не въедалась в глаза. Больше не было ночных звонков в кабинете Фейха. Ночью Петр читал стихи — читал запоем, иногда проговаривая губами наиболее сильные строчки. Сборник он носил с собой, чтобы читать дома и в метро. Иногда, если Петр забегал на работу на час раньше, они беседовали с Грановским.

— А я сразу понял, — говорил Грановский. — Что вы не читали Фейха. Самым любимым стихотворением вы назвали то, которое первым выпадает в поиске. Я слышал по телефону, как стучали клавиши, когда вы набирали «Юлиан Фейх». Но я все равно взял вас на работу, потому что был уверен, что вам здесь понравится.

— Да. Здесь хорошо.

До закрытия музея оставалось пятнадцать минут. Посетителей было немного. В коридоре неловко мялся длинноволосый юноша с фотоаппаратом, в первой комнате пожилая супружеская пара с любопытством изучала покрытый пылью диван. Во второй комнате не было никого, а в кабинете, согнувшись над письменным столом, стояла девушка в красном пальто.

По вискам Смородина прошла холодная судорога: он узнал Сонечку.

Заложив руки за спину, он осторожно подошел к ней и после небольшой паузы сказал:

— Привет.

Сонечка подняла на него глаза. Сонные, красные, с распухшими веками. Попыталась улыбнуться.