Здесь - [3]

Так вот, по этому делу

приезжали за мной.

Якобы он был в списке пассажиров.

Ну и что с того, может, решил не лететь.

Дали мне какую-то таблетку, чтобы я не упала.

Потом показали кого-то не знаю кого.

Весь черный, сгоревший, кроме одной руки.

Обрывок рубашки, часы, обручальное кольцо.

Я рассвирепела, потому что это же наверняка не он.

Не устроил бы мне такого, чтобы в этаком виде.

А таких рубашек полно в магазинах.

А эти часы, обычные часы.

А наши имена на его кольце —

они же часто встречаются.

Хорошо, что ты пришла. Садись сюда, возле.

Он и правда собирался вернуться в четверг.

Но четвергов в году еще много.

Сейчас поставлю чайник, приготовлю чай.

Помою голову, а потом, что потом,

попробую очнуться ото всего этого.

Хорошо, что ты пришла, там было холодно,

а он только в этом резиновом спальном мешке,

он, то есть этот тот несчастный человек.

Сейчас поставлю четверг, вымою чаю,

ведь наши имена… они же часто встречаются.

Нечтение

К произведениям Пруста

не придают в книжной лавке пульта,

нельзя переключиться

на футбольный матч

или на викторину, где выигрыш — «вольво».

Мы живем дольше,

но менее подробно

и более короткими фразами.

Путешествуем быстрее, дальше, чаще,

хотя вместо воспоминаний привозим слайды.

Тут я с каким-то типом.

Там вроде бы мой экс.

Здесь — все безо всего,

значит где-то на пляже.

Семь томов — помилосердствуйте.

Нельзя ли это ужать, сократить

Или, лучше всего, издать в картинках.

Когда-то шел сериал под назв. «Кукла»[1],

Правда, невестка говорит, что другого кого-то на П.

Впрочем, кто он, кстати, такой?

Вроде годами сочинял в постели.

Страницу за страницей,

Ужасно неторопливо.

А мы на пятой передаче

и — чтоб не сглазить — здоровы.

Портрет по памяти

Всё вроде бы совпадает.

Форма головы, черты лица, рост, фигура.

Однако не похож.

Может, в другом повороте?

В другом колорите?

Может, больше в профиль,

как если б за чем-то оглянулся?

Словно бы что-то держал в руках?

Свою книгу? Чужую?

Карту? Бинокль? Катушку спининга?

И пусть бы во что-то другое одет?

В сентябрьский[2] мундир? Лагерный бушлат?

Ветровку из того шкафа?

Или — как был, пробираясь к другому берегу, —

по щиколотку, по колени, по пояс, по горло

уже погрузившись? Голый?

А если дописать какой-то фон?

Скажем, еще не скошенный луг?

Камыши? Березы? Красивое хмурое небо?

Может, кого-то рядом нету?

С кем спорил? Шутил?

Играл в карты? Бражничал?

Кого-то из родных? Друзей?

Нескольких женщин? Одной?

Может, стоящий в окне?

Выходящий из подворотни?

С приблудным псом у ноги?

В такой же, как сам, толпе?

Нет, нет, всё не то.

Он должен быть один,

как подобает некоторым.

И, пожалуй, не настолько вблизи, не по-свойски?

Подальше? Еще дальше?

В глубиннейших глубинах картины?

Откуда, если бы даже звал,

голос не донесется?

А что на переднем плане?

Ох, что-нибудь,

и только при условии, что это птица,

пролетающая мимо.

Сны

Вопреки знаниям и трудам геологов,

потешаясь над их магнитами, неолитами и картами —

сон в долю секунды

громоздит нам горы настолько каменные,

словно они стоят наяву.

А если горы среди инфраструктуры,

то и долины, равнины.

Без инженеров, десятников, рабочих,

без маркшейдеров, грейдеров, доставки материалов —

внезапные автострады, неожиданные мосты,

незамедлительные города, заселенные навсегда.

Без режиссеров с рупором и операторов —

толпы, осведомленные, когда нас ужасать

и в какое мгновенье исчезнуть.

Без знающих дело архитекторов,

без плотников, бетонщиков и поденщиков —

на тропинке внезапно домик, точно игрушка,

а в нем громадные залы с эхом наших шагов

и стены, сложенные из твердого воздуха.

Не только размах, но и дотошность —

скрупулезные часы, целокупная муха,

на столе скатерть, вышитая цветами,

надкушенное яблоко со следами зубов.

А мы — чего не могут цирковые фокусники,

маги, чудотворцы и гипнотизеры, —

неоперенные, умудряемся перепархивать,

в черных туннелях тьму освещаем глазами,

с жаром разговариваем на незнакомом языке,

причем не с кем попало, с умершими.

И, вдобавок, вопреки собственной свободе,

выбору сердца и симпатиям,

гонимся в любовном хотении за —

пока не зазвенит будильник.

Что на всё это авторы сонников,

толкователи предсказаний и грёзологи,

врачи с козетками для психоанализа? —

если что-то у них сходится,

то разве как-то ненароком

и то лишь потому,

что в сонных наших виденьях,

в помрачениях их и свеченьях,

в остраненьях и распространеньях,

недопостиженьях и преувеличеньях

иногда бывает уловляем

какой-то смысл.

В дилижансе

Воображенье сказало мне совершить эту поездку.

На крыше дилижанса мокнут баулы и короба.

Внутри теснота, духота, шум.

Вот барыня, толстая и взопревшая,

охотник в дыму трубки и с мертвым зайцем,

храпящий l'abbe с бутылью вина в объятьях,

кормилица с младенцем, красным от крика,

подпивший купец с неотвязной икотой,

дама, разъяренная по сказанным причинам,

еще мальчик с дудкой,

большой блохастый пес

и попугай в клетке.

И кто-то еще, ради кого я села,

едва приметный среди чужой поклажи,

но он тут есть — и звать его Юлий Словацкий.

Не слишком охочий до разговора,

он читает письмо, добыв его из помятого конверта,

письмо, вероятно, много раз уже читанное,

потому что странички по краям пообмялись.

Когда из них выпадает засушенная фиалка,

ах! вздыхаем оба и ловим ее на лету.