Завтра. Выпуск 2 - [74]

Да. С ноября по февраль и с апреля по июнь, а в промежутке — ночная слякоть. Вечно сиреневый закат, вечно сиреневый восход. Утро, сумерки — не понять.

И не о тех речь, которые, быстро скопив денег, уезжают. Нет, не о них, хотя и они достойны описания и изучения. Нет. Не о них. Не о них.

А речь и слово здесь далее пойдет обо мне, летающей тарелке и коммунизме.

2

Некоторые мне говорят, что я-де все время говорю «я», и «я», и «я». Может, это и действительно так, что меня более всего занимает своя собственная персона.

И может быть, это действительно нехорошо.

Но с другой стороны — кто лучше меня знает меня? И если бы каждый изучал себя и изучил, как я себя, то все люди всё знали бы о себе, а в основном — слабости и недостатки. И мир был бы хорош. А об их достоинствах им сообщили бы другие. Как был бы хорош мир, если каждый занимался бы сам собой и не совал свой нос в душу ближнего своего!

А так мир не очень хорош, потому что в результате поверхностного изучения чужих слабостей возникают сплетни и человеческая неврастения. А это очень нехорошо и тормозит общественный прогресс. Так что, если вы считаете, что занятия мои мной самим нехороши, то извините меня. Но поймите, что ведь и я хочу называться человеком. Поймите и не откажите мне в моем.

Я, видите ли, или очень люблю людей, или же равнодушен к ним, как только могу. Или — или. В случае, если я кого полюбил и уважаю, то невольно заискиваю перед человеком и всячески стараюсь снискать его расположение. А он, между прочим, часто не стоит этого. Он часто ничтожен, как часто ничтожен бываю я и бываете вы. А я все равно его люблю, и все равно заискиваю, стараюсь, даже если отчетливо понимаю: «Он, наверное, ничтожен». Очевидно, что он если и ничтожен, то лишь объективно, а для меня имеет какую-то ценность.

В случае же равнодушия к человеку — груб я сам, не знаю почему и зачем. Груб. Хам. Не замечаю его и не включаю в свою жизнь. И совершенно это точно, и мной проверено, что поступаю я зря, так как именно от этого человека большей частью зависит моя жизнь и мое пропитание, тот, так сказать, кусок хлебца с маслом, который я кушаю.

С начальниками. Я часто ругаюсь с начальниками, если они не нравятся мне. А это — зря. Начальников не исправишь, меня — тоже. Так что конфликты зря. А я уже поменял после института три работы.

Но я не склочник. Я ругаюсь только по поводу выполнения работ. Впрочем, я вас, кажется, невольно ложно информирую. Я сказал, что сменил три работы, а вы подумали, что из-за начальников.

Нет. Не из-за начальников. Те меня все равно любят, потому что я тих и вежлив, а грублю и ругаюсь только иногда, редко. И это все равно ничего не меняет. А что касается работы, то я ее менял просто так.

Интересный народ начальники. Ведь если он начальник, то он должен быть умней меня. Ведь верно? А он иной раз дубина. А как же он тогда стал начальником? Стал. А почему? Не знаю. Впрочем, видимо, знаю, но не могу высказать связно. Да и никто не может. Может социолог, но он даст и гипотезу, во-первых, и частность, во-вторых. Социолог имеет теорию, и социолог будет не прав. А я если еще хоть чуток буду говорить про это, то окончательно буду не прав и, кроме того, все окончательно запутаю.

Поэтому говорю честно. Все вышесказанное про меня почти не имеет отношения к нижесказанному. А может быть, и имеет. Черт его знает.

3

В воскресенье я гулял по поселку. Делать было нечего. Воскресенье. Я гулял.

Я приехал в поселок по командировке: внедрять на руднике мероприятия по материальному стимулированию рабочих за металл.

Приехал я с начальницей. Начальница моя довольно мерзкая личность. Я к ней равнодушен. Мерзкая, сорока с лишним лет, хорошащаяся (тоже слово плохое, но верное), толстая, хватающая, рвущая, достающая, посылающая посылки, скупающая мебель, жрущая. Щая и щая без конца. Противная, честное слово. И конечно же, это мое субъективное мнение, и, может, я не прав. Хотя и многие другие характеризовали ее как личность невыносимую.

Внедрение мероприятий у нас шло хорошо. «У нас». Баба, приехав, села мне с ходу на шею и поехала к цели — выполнению намеченных нашим НИИ работ. Баба занялась выколачиванием из местного магазина рижского спального гарнитура, столового сервиза и получением контейнера для перевозки мебели.

У меня же других занятий не имелось никаких, забот и привязанностей тоже, поэтому я весь отдался работе. О, стихия работы!

И работа шла бы хорошо, если бы она, сидя у меня на шее, не ерзала и занималась только своим. Доставала бы себе свой гарнитур. Так нет! В свободное от гарнитура время она мешала мне, разрушая с трудом мной налаженное, и требовала разъяснений по совершенно ясным вопросам. Стерва! Как я ненавидел ее в те минуты, когда она, закатив карие глазки и сделав тревожное лицо, говорила: «А теперь объясните мне, почему вы сделали так-то и так-то. Это — неверно. По-видимому, мы сделаем все по-другому», — говорила она. Но сделать ничего не могла, так как не умела. И она знала это, и знал это я. Ненавидел я ее. Вернее, был равнодушен. Да, равнодушен. Я равнодушно ругался с ней по делу, равнодушно трясся от злобы, выслушивая ту чушь и дичь, которую она несла, равнодушно пил таблетки из ГДР — мепробамат, чтобы успокоиться, и равнодушно беседовал с ней о том и о сем. В частности, даже и о мебели, когда она после стычки первая заговаривала со мной. Первая? Да, первая, потому что я был нужен ей, ибо кто бы тогда вел работу? Она, что ли? Нет. Она была занята, и я был ей несомненно нужен, и это ничуть не странно.