Завтра. Выпуск 2 - [207]

Дед опустил голову и задумался. Лицо его осветилось тихой задушевной улыбкой.

— Муратова тамбовского тоже помню… Приглашали его однажды на официальный деловой обед. «Приеду, — говорит, если только евреев за столом не будет». — «Один будет, — говорят, — директор банка». — «Значит, я не буду». Такой был жизнерадостный…

Телефонный звонок перебил его рассказ. Аксюшка подскочила к телефону и затараторила:

— Алло, кто говорит? Дядя Митяй? Отца нет. Он на собрании общества деятелей садовой культуры. Что? Какую книжку? Мопассана «Бель ами»? Хорошо, я спрошу у мамы, — если есть, она пришлет.

Аксюшка отошла от телефона и припала к дедовскому плечу.

— Еще, дедушка, что-нибудь о губернаторах.

Дед рассмеялся.

— Нравится? Как это говорится: «Не даром многих лет свидетелем господь меня поставил»… Толмачева одесского тоже помню. Благороднейший человек был, порывистый. Научнейшая натура. Когда изобрели препарат «606», он и им заинтересовался. «Кто, — спрашивает, — изобрел?» — «Эрлих». — «Жид? Да не допущу же я, — говорит, — чтобы у меня в Одессе делались опыты с жидовским препаратом. Да не бывать же этому. Да не опозорю же я города своего родного этим шарлатанством». Очень отзывчивый был человек, крепкий.

Дед оживился.

— Думбадзе тоже помню. Тот был задумчивый.

— Как, дед, задумчивый?

— Задумается-задумается — и скажет: «Есть у нас среди солдат евреи?» — «Есть». — «Выслать их». Купальщиц высылал, которые без костюмов купались; купальщиков, которые подглядывали. И всех по этапу, по этапу. Вкус большой к этапам имел… А раз, помню, ушел он из Ялты. Оделся в английский костюм и поехал по России. А журналу «Сатирикон» стало жаль его, что вот, мол, был человек старый при деле, а теперь без дела. Написали статью, пожалели. А он возьми и вернись в Ялту, когда журнал там получился. И что же вы думаете, детки: стали городовые по его приказу за газетчиками бегать, «Сатириконы» отбирать и рвать на клочки. Распорядительный был человек. Стойкий.

И долго еще раздавался монотонный, добродушный дедушкин голос. И долго слушали его притихшие, изумленные дети. А за окном выла упорная сельская метель, слышались звуки автомобильных сирен и однотонное гудение дуговых фонарей на большой, занесенной снегом дороге.

* * *

Я предпочитаю разговаривать с детьми: есть по крайней мере надежда, что из них выйдут разумные существа, тогда как те, которые считают себя таковыми… увы!

Сёрен Кьеркегор

Михаил УСПЕНСКИЙ

Михаил УСПЕНСКИЙ (1950), журналист, живет и работает в Красноярске. Пишет давно, публиковать его рассказы начали («Литературная газета», «Огонек», «Смена» и другие), понятно, только в последние годы. Вышли две книги — «Дурной глаз» (Красноярск, 1988) и «Из записок Семена Корябеды» (Москва, библиотека «Огонька», 1990).

Недавно принят в Союз писателей.

БЕДНЫЕ ЛЮДИ рассказ бабушки XXI века

Родилась я, внучки, в бедной семье. Не самой, правда, бедной, но достатка в доме не было, житьишко совсем худое против теперешнего. Поверите ли, нет — у нас с сестренкой, когда в школу пошли, одни золотые сережки с малюсеньким бриллиантиком на двоих были. День я ношу, день она. Только в третьем классе каждой отдельные купили, нас перестали «лимитой» дразнить.

Словом, хлебнули мы лишенька по самую маковку. Зима, мороз под сорок. Ровесниц наших на служебных машинах в школу везут, на черных; а мы в такси позоримся. Вот, ребяточки, в каком горниле сталь-то наша закалялась.

В школе сидишь — жевать хочется, спасу нет. А пожевать-то и нечего. Вот и ходим гужом за подружками: оставь да оставь. Которая жалостливая — оставит. А мы потом еще друг перед дружкой хвастаемся — мне, мол, клубничная попалась, а мне, мол, вообще японская. Неделю, две жуешь эту резинку, не то что вы: помусолите да выплюнете.

И в школе-то пришлось все своим умом постигать, репетиторы дороги были. А вас во сне обучают, а вы еще храпите дак.

Одежонка была — срам один. Джинсовый костюм, бывало, по полгода носили.

Квартирка малюсенькая, на шестидесяти квадратах четвером толклись, на головах друг у друга сидели. Стеночка шведская, ковров с десяток, сервизик под старину на 24 персоны — от стыда папенька с маменькой и гостей-то не приглашали.

А ездили-то на чем — и смех, и грех: «Жигули». В экспортном исполнении, правда, а все не «Вольво». Теперь на таких инвалиды одни ездят. И вот едем на дачу, а нас даже «Волги» как хотят обходят. Нам обидно, плачем. Папенька у нас отчаянный был, видит, что мы огорчаемся, да как обгонит «Запорожца»! Мы, глядишь, повеселеем.

Телевизора два, а программы четыре. Ругаемся, что смотреть, ревем в два голоса, а маменька нас утешает: «Терпите, родимые, что делать — вы простого доктора наук дочки».

Так что вы, детки, на судьбу не обижайтесь, грех. А уж коли прижмет когда — ну, там во ВГИК с первого захода не поступите или на премьеру в «Ла Скала» не попадете, — так вспомните, как мы-то бедовали, вам и полегче станет.

А еще я музыку страсть как любила слушать. Слушать, правда, было не на чем: так, отечественный стереокомбайн скрипел потихоньку. У других-то диски зарубежные, а я, бедненькая, помню, три часа за альбомом Пугачевой протолкалась, и все равно не досталось.