Завтра будет поздно - [38]

— Не посмели, Владимир Ильич, не посмели!

— Ну и пусть остаются, сами виноваты. Садитесь в вагон, поехали.

В Цюрихе пришлось ждать, когда специальный вагон прицепят к поезду, идущему к швейцарско-германской границе.

Посмотреть на отъезжающих пришло немало эмигрантов. Здесь были и друзья, и любопытные, и злопыхатели. Одни из них стучали палками по стенке вагона и злобно обзывали:

— Изменники! Как вам не стыдно! Какой дорогой едете? Из-за вас теперь через Англию не пропустят!

Другие подходили к окнам и запугивали:

— В России вас растерзают… до тюрьмы не доведут, на вокзале самосуд устроят.

Более солидные господа стояли в стороне. Они как бы с высоты своего благоразумия взирали на суету отъезжающих. Их котелки, благообразные бороды, сверкающие пенсне и темные костюмы с белоснежными манишками выражали не укор, а скорей печаль и презрение.

Прежние друзья по борьбе и ссылкам, как бы тревожась, отзывали большевиков в сторонку и нашептывали:

— Скажите своему Ленину: он же увлекся, забыл об опасности. Вы практичней его, отговорите, не поздно еще. Безумие — проезжать через Германию. Вас в Берлине схватят, не говоря уже о России.

Запугивание подействовало лишь на некоторых женщин. Прощаясь с друзьями, они плакали так, словно отправлялись на гибель.

В три часа десять минут под выкрики и свист, провожающих поезд медленно отошел от перрона и покатил к Германии.

Вагон, в котором ехали эмигранты, относился к категории «микст», то есть был смешанным, состоящим из купе второго и третьего класса. Он, видимо, давно не ремонтировался, скрипел и раскачивался, обивка полумягких сидений в купе второго класса была засаленной, во многих местах потерлась. В загрязненных щелях водились клопы. Но делать было нечего, приходилось со всем этим мириться. Хорошо, что хоть такой «микст» дали.

На пограничной станции Тайнген швейцарские власти произвели таможенный досмотр. Агенты перетрясли все вещи, проверяя, не вывозят ли русские часы и золото. Ни того ни другого они, конечно, не обнаружили, тогда решили изъять часть съестных припасов. Таможенникам показалось, что русские захватили в дорогу слишком много продуктов.

Спорить не стали, отдали часть хлеба и колбасы, чтобы скорее отвязаться от швейцарских властей. Но на этом мытарства не кончились. Когда поезд пересек границу и остановился на первой немецкой станции Готтмадинген, всех пассажиров заставили покинуть вагон и пройти в станционный зал третьего класса. Здесь произошла официальная передача русских под наблюдение двум офицерам германского генерального штаба.

Никаких документов у эмигрантов не спрашивали. Просто Фриц Платтен на небольших листках написал тридцать два номера. Русские, держа листки в руках, проходили мимо офицеров в свой «микст» и занимали старые места.

Из четырех дверей «микста» осталась только одна дверь для выхода, три остальные были наглухо закрыты. Офицеры расположились в крайнем купе. В коридоре мелом была начертана граница, которую с одной стороны не могли переступить русские, а с другой — немцы. Один Фриц Платтен имел право выходить из вагона и связываться с внешним миром.

В Готтмадингене вагон под охраной немецких ополченцев простоял всю ночь. Здесь выяснилось, что на всех спальных мест не хватит, что взрослым придется спать по очереди.

Утром «микст» был прицеплен к берлинскому поезду и покатил по территории Германии.

Во всех купе разговоры вертелись вокруг одной темы: едущие гадали и спорили о том, каких встретят в России, посмеет ли Временное правительство исполнить свои угрозы. Многие были настроены оптимистически.

— Ничего не случится. Рабочие не позволят, — уверяли они. — Мы же страдали за революцию.

Но Владимир Ильич ждал всяких каверз как от Временного правительства, так и от немцев и даже шведов. Ведь нетрудно к чему-нибудь придраться и посадить в тюрьму эмигрантов, решившихся на такой проезд.

Ленину было оставлено купе второго класса. В нем то и дело собирались товарищи, чтобы посоветоваться с Владимиром Ильичем, как согласованно действовать в России.

— Революция не закончена, об этом надо говорить твердо, без всяких колебаний, — советовал Владимир Ильич. — Временное правительство нам не следует поддерживать. Кроме обещаний, оно ничего не даст и будет вести войну. Львовых, Тучковых и керенских, может, не сразу, но придется убрать. Свергнув власть буржуазии, пролетариат установит свою диктатуру. Высшей формой политической организации общества станут Советы. Через них будет осуществляться диктатура пролетариата. Без диктатуры я не представляю себе социалистического государства…

Его советы, конечно, вызывали споры. Они длились часами. Владимир Ильич терпеливо выслушивал товарищей и спокойно, без горячности возражал. Он многое продумал еще в Швейцарии.

Поезд уходил все дальше и дальше на север. Солнце уже светило не по-швейцарски, оно стало тусклым и вскоре совсем пропало. Над Германией нависло холодное и серое небо.

В окне виднелись аккуратно прибранные леса, с высаженными под линейку деревьями, мокрые остроконечные кирки, черепичные крыши селений, в которых почти не дымились трубы. Германию истощили три года войны. На полях и раскисших пашнях копошились одни женщины и подростки. Взрослые мужчины были редкостью.