Завоеватели - [84]

Скоро в Куско приехал Эрнандо Пизарро и принял начальство над городом. Вопреки ожиданиям инки, он не проявлял к нему ни строгости, ни враждебности. Наоборот, он старался держать себя как друг: часто заходил в гости к инке, посылал ему испанские вина, свежие плоды и всячески старался завязать приятельские отношения с узником. Манко недаром изучал своих тюремщиков и прекрасно понимал, что все это значит. Очевидно, Эрнандо Пизарро хотел что-то от него выведать. «Наверное, белому вождю очень захотелось перуанского золота, — подумал Манко. — Оттого-то он и ластится ко мне, как старая коза к новорожденному козленку».

Подозрения Манко вскоре подтвердились. В промежутках между нравоучительными беседами и дружескими излияниями Эрнандо Пизарро начал задавать вопросы насчет увезенных жрецами сокровищ. Манко решил сыграть на этой слабой струнке. Он указал Эрнандо два-три места, где была зарыта золотая и серебряная утварь, и губернатор не замедлил воспользоваться его указаниями. Но привезенных сокровищ было мало, и они только раззадорили жадность белого вождя.

— Наверное, в горах имеется много таких же тайников и там можно найти немало таких вот вещиц, — полушутливо, полусерьезно заговорил Пизарро в один из своих визитов.

— Белый вождь мудр, как всегда, — поспешил согласиться Манко. — Хитрые жрецы, слуги дьявола, увезли туда целые горы слитков и драгоценной посуды. Я знаю путь к одному из тайников, где собраны все богатства главного храма.

— Может быть, ты укажешь дорогу туда твоему верному другу? — ласково опросил Эрнандо, кладя руку на плечо инки.

— Путь туда настолько труден, что только я один могу пробраться к тайнику, — сказал Манко. — Если бы ты отпустил меня туда с двумя солдатами, я показал бы им это место, и ты мог бы вывезти оттуда все; но нужно, чтобы об этом никто не узнал. Если жрецам расскажут об этом, они меня сейчас же отравят или убьют.

Эрнандо, суровый и беспощадный к людям, но мягкий, как воск, когда речь заходила о золоте, не смог противостоять соблазну и разрешил Манко отправиться в горы в сопровождении двух солдат. На другой же день Оэльо незаметно скрылась из дворца, а еще через день Манко направился в горы с двумя своими спутниками. Из этой экспедиции ни Манко, ни солдаты не вернулись.

Вскоре горы запестрели вооруженными перуанскими отрядами. Отряды росли, сливались в многочисленные полчища. Облако сгущалось в грозовую тучу. В начале февраля 1536 года началась осада Куско, длившаяся больше года.

Воины инков. Роспись древнего сосуда.

Это было самое трудное время для испанских завоевателей. Под руководством способного Манко перуанские войска сразу изменили свое поведение. Они уже не питали ужаса к чужеземцам, перестали бояться лошадей, крепко держали военный строй и с невиданным дотоле мужеством дрались за каждую пядь земли. Вылазки испанцев успешно отбивались, а потери, производимые в рядах осаждающих закованной в броню конницей, пополнялись все новыми и новыми подкреплениями. Осажденные уверяли, что у Манко собралось больше ста тысяч войска. Вероятно, эта цифра втрое превышала действительную величину перуанской армии, но все же на стороне осаждающих был огромный численный перевес. Полчищам Манко испанцы могли противопоставить только две-три сотни белых солдат и одну тысячу союзников-индейцев, не пригодных для больших сражений.

Самое страшное для испанцев были поджоги города. Перуанцы раскаляли добела камни, обертывали их толстым слоем просмоленной ваты и, как дождем, осыпали ими все окраины города. Соломенные крыши зданий вспыхивали, и пожар свирепствовал до тех пор, пока огонь не гас сам собой. Большая часть столицы превратилась в обгорелые развалины, и только центральная пасть осталась более или менее неповрежденной.

Среди осажденных начался голод. Во время некоторых вылазок удавалось завладеть стадом лам, но эти запасы быстро таяли. А перуанцы, вопреки ожиданиям, все стояли и стояли, по-видимому надеясь взять белых измором. Иногда среди них появлялся сам инка, гарцевавший верхом на отвоеванной у испанцев лошади, в европейских боевых доспехах и даже в европейском снятом с какого-то убитого костюме.

Хуже всего было то, что крепость, снабженная слишком малочисленным гарнизоном, была очищена при первом же приближении перуанских войск. Ее занимали теперь неприятельские отряды, ежедневно посылавшие в испанский лагерь тучи стрел и камней. Благодаря мужеству Хуана Пизарро ошибка эта была исправлена и крепость взята приступом, но общее положение осажденных оставалось по-прежнему отчаянным.

«Если нам не пришлют помощи в самом скором времени, мы погибли, — писал Эрнандо Пизарро брату в письме, отправленном через одного из индейских лазутчиков. — Силы наши тают с каждым днем, и люди ослабели так, что едва могут передвигаться. Может быть, на месяц нас хватит, но это крайний срок. Торопись, торопись, помни, что Манко сначала уничтожит нас, а потом и тебя».

XXXII

Это отчаянное послание дошло в Лиму в начале 1537 года. Вскоре весть о нем разнеслась по всей столице, и настроение испанцев стало еще тяжелее, еще тоскливее.

Уже месяца три тревога черной пеленой висела над городом. Хотя на побережье было спокойно, колонистам казалось, что восстание вот-вот докатится и до них. Каждый день в кабачках, и на базаре передавались новые слухи, один другого страшнее, один другого нелепее. Туземцы вели себя тихо и послушно, как всегда, но недоверчивый взор завоевателей в каждом движении их ловил измену и предательство. Если они шептались в укромных уголках, значит они замышляли резню. Если они собирались кучками у своих жилищ, значит они хотели громить белых. Если они молчали, тем хуже: значит, они уже составили план восстания и ждут только сигнала от Манко, чтобы выступить. На фермах колонистов владельцы ни днем, ни ночью не снимали оружия и удвоили строгости к работавшим у них индейцам. «Надо запугать этих чумазых чертей, надо выбить у них всякую мысль о бунте», советовали они друг другу. И все чаще и чаще свистели бичи, все обильнее лилась кровь из рассеченных темно-коричневых спин, все утонченнее становились пытки, все громче и жалобнее были крики жертв. Замученные индейцы перестали петь, перестали шептаться, перестали говорить. В поместьях конквистадоров и в туземных окраинах города воцарилась давящая тишина. И испанцам она казалась затишьем перед бурей, предвестником близкой и грозной расплаты.