Заводской район - [6]

2

В гастрономе Тоня и Федотова увидели мужа Гринчук, Ивана.

— Поглянь, Антонина,— шепнула Федотова.— Галины нашей му­жик. Нешта из тюрьмы выпустили?

После первой смены в гастрономе всегда людно, а тут вообще бы­ло не протолкнуться. Весна, что ли, людям дома не сидится? Тоне нуж­но было во все отделы — и колбасу купить, и сыр, и селедку, и слад­кое что-нибудь, и Ольке ужин. Технологи — народ понимающий, они водку принесут, но бутылки три надо и самой купить. До лета еще да­леко, можно потерпеть с туфлями. А к винно-водочному отделу не подступишься, очередь сбилась, конца не найдешь. Хоть получка во всех цехах на той неделе была. Весна.

Тоня и Федотова стояли, озираясь, и Иван заметил их, подошел. В руке он держал женину сумку, из нее торчали горлышки молочных бутылок.

— Вот это я понимаю! — закричал он по-свойски.— Вот это жена мужа любит, заботится, за водочкой ходит. Не то что эти горемыки сами стоят.— И спросил у очереди: — Или все холостые? Смотри, Фе­дотова, сколько холостяков, а ты все не выберешь. Я вот тоже думал постоять, но смотрю, очередь, решил: уж ладно, на молочко перейду. Говорят, ведро кефира сто грамм заменяет.

Тоня засмеялась и спохватилась с опозданием: как же она улы­бается ему? Он ведь жену ошпарил!

— Кали б себе молочко,— сказала Федотова.— А то дитям. Вы уж трезвенник.

Она показала, что понимает шутку и что ее не обманешь.

— Я что? — прищурился Иван скромно.— Мне сто грамм — самая норма.

Он очень рассмешил Федотову.

— Вам... Это мне еще — норма... Вам...

В общем-то, встреча с Иваном была удачей. Он с шуточками про­талкивался к прилавку через очередь.

— Товарищи.. Товарищи дорогие, любимая теща померла, дайте тещу помянуть, товарищи... Ой, как нехорошо, у человека горе, а вы... Тесть с утра в рот не брал, помрет же... Ну товарищи дорогие...

Вернулся с бутылками. Да еще помог нести тяжелую сумку до самого детского сада.

— Приболела моя Галина,— рассказывал он по пути.— С утра уже с уколами были. Сердце у ней на ниточке держится, а она туда же — пить. Вчера у нас маленький праздник вышел, я ж ей говорил, да что там... Вы ж знаете Галину. А теперь вот лежит, а я кручусь со своим колхозом. То за молоком, то кашку, то бумажку...

«Маленький праздник — это он из милиции вернулся»,— дога­далась Тоня и спросила:

— Сколько младшему-то? Третий год?

— С декабря третий год.

Она опять спохватилась, что улыбается. Они уже пришли к дет­скому саду, и Тоня попрощалась со спутниками. Она была недовольна собой. Иван — родной брат ее начальника Николая Важника. Это, что ли, на нее действует? Смотрит ему в рот, как Федотова.

По дороге домой Оля торопилась рассказать матери про все, что было сегодня:

— Мама, а Валерка меня толкнул...

Степан никогда не забирает Олю из сада. Рабочий день у него кончается в пять. Без десяти минут пять он складывает карандаши и циркули в ящик стола, закрывает газетой чертеж — компоновку очередного станка. Ровно в пять выставляет на стол шахматную доску, торопливо, чтобы не терять ни секунды, расставляет фигуры. Двое со­служивцев, прихватив с собой стулья, бросаются к нему с разных кон­цов комнаты. «В какой руке?.. Ты начинаешь».— «Играем на вылет». Поднимаются они из-за шахмат через час, а то и позже. Потом Степан не спеша идет по улице пять автобусных остановок пешком. Корзун говорил — видел в булочной. Напутал Корзун. Вот в «Культтовары» Степан всегда заходит, спрашивает про фотобумагу, любезничает с продавщицами, чтобы оставили ему дефицит, глазеет на новинки...

— Мама, ну честное слово, он меня нарочно толкнул!

— Оленька, сколько раз я тебе говорила, никогда не жалуйся, са­ма разбирайся. Посмотри, как другие дети. Разве они жалуются роди­телям? И ты играй, как все.

— Но Валерка плохой. Бабушка сказала, он плохой, мама! Я с ним не буду играть.

— Ох, Оля, он ведь еще маленький, со всеми надо играть...

Весна. Весной оттаивают запахи. Не только запахи осени, но и за­пахи детства... У мамы, учительницы младших классов, не было вре­мени баловать мужа и дочь пирогами. Но в день рождения Тонечки... В день рождения Тонечки на завтрак — любимые оладьи со сметаной, в обед — фасолевый суп. К вечеру покупались специально для нее бутылки лимонада, мама и Тоня резали тонкими кружочками копче­ную колбасу, прозрачными ломтиками — голландский сыр. А посреди стола на плоской тарелке он — круглый пирог с вареньем, валиками из теста вязь: «Тоне 12 лет». Папины и мамины сослуживцы приноси­ли подарки. Гости засиживались допоздна, и Тоню не гнали спать: где же спать в единственной их комнате? Папино удлиненное лицо с ме­шочками под глазами становилось умиротворенным и добрым. Иногда он вскакивал, начинал бегать за спинами гостей между стеной и стуль­ями, сутулясь, размахивал руками: «Нет, это нельзя понять! Невоз­можно понять!.. Оказывается, я плохо учу детей! Оказывается, я не­достаточно раскрываю слабость Чехова! Слабость Чехова!! Нет, нет, я не понимаю, я, я...» «Ми-иша»,— говорила мама. Это было вечером. А днем Тоня приходила из школы раньше родителей и ждала. Быстро темнело, она была одна. За стеной у соседа слышался нечеловече­ский голос репродуктора. Нечеловеческий — потому что его не спу­таешь с живым голосом, если слушаешь долго. Мамы и папы все не было, еще не было, и в Тонином ожидании было что-то такое, из-за чего взрослым людям дорого свое детство.