Заводской район - [7]

— Со всеми надо играть, Оленька.

Степан никогда не станет обедать, если ему не подать. Будет ле­жать на тахте и ждать. Воспитание. Тоня посмеивается, но, в общем, любит эту устойчивость его привычек.

Однако сегодня он пообедал. На счастье, пришла его мама и спа­сла сына. Теперь он дремал на тахте. Оля кокетливо помахала ручкой отцу и бабушке, но встретила холодность — часть той холодности, ко­торая предназначалась матери и перепала на ее долю. Тоня, будто не замечая ничего, радостно поздоровалась, поставила на пол сумку, ста­ла раздеваться.

— На улице-то весна, мама! Прямо в дом неохота заходить.

Свекровь промолчала. Они со Степаном всегда сердились, если Тоня задерживалась.

— Вы накормили Степана, мама? Вот спасибо, я как чувствовала, что вы придете.

Оля заглянула в комнату:

— А где деда-а?..

— У дедушки головка болит,— потеплела бабушка.— А бабушке ты не рада?

— А что ты мне принесла?

Оля знала, что спрашивать нельзя, но знала, что иногда взрослым это нравится. Так оно и случилось.

— О-оля.— Мать укоризненно покачала головой, лукаво взглянув на бабушку.

— Оленька, я это не люблю,— строго сказала бабушка.— Ты не­красиво себя ведешь. Почему я должна тебе что-то принести?

А сама уже шла к вешалке и вытаскивала из пальто шоколадку.

Тоня сняла с Оли ботинки, надела сандалики.

— Оля, помоги маме. Только не разбей, осторожнее.

У свекрови глаза округлились. Степан, увидев бутылки сквозь полуопущенные веки, приподнялся на подушке. Тоня будто не заме­чала их изумления. Ей-богу, из-за этого стоило потратить тридцать рублей.

— У нас сегодня гости будут,— сказала Тоня.— Я ничего не могла поделать. Пристали ко мне в цехе. Тридцать пять лет, говорят, такая дата! Напросились...

Свекровь наконец поняла, вспыхнула: как это она забыла! Она попробовала выкрутиться:

— Постой, постой, сегодня ведь девятнадцатое...

— Что вы, мама, сегодня двадцатое,— поддержала ее игру Тоня.

— Разве? Ах ты господи, почему я была уверена, что девятнадца­тое? Ты не ошибаешься? Все я перепутала, склероз... А дома-то у меня подарок лежит, была уверена, что завтра двадцатое.. Ну, поздравляю тебя.

Свекровь шла, раскрыв руки для объятия. Тоня обняла ее, поце­ловала в щеку и незаметно подмигнула дочери — надо же было кому-нибудь подмигнуть. Оля в восторге захохотала.

— Мама, вы мне поможете сделать салатик? Я сказала, чтоб раньше восьми не приходили.

— Конечно, конечно..

Просто счастье, что они забыли про день рождения.

Степан соскочил с тахты, подошел, положил руки на плечи жены, поцеловал, искательно заглядывая ей в глаза, изображал подавлен­ность и одновременно готовность улыбнуться своей милой виноватой улыбкой в ответ на ее улыбку — ладный и молодой в тонком трени­ровочном костюме. Он привычно играл в провинившегося мальчишку-шалуна. Тоня должна была невольно рассмеяться, побежденная его обаянием, и легонько щелкнуть мальчишку по лбу. Она рассмеялась, но по лбу не щелкнула, а высвободилась и пошла на кухню — пусть Степан не считает, что они квиты.

Свекровь пыталась дозвониться домой и дочери, но никого не застала. Потом, когда они с Тоней возились на кухне, она дала немно­го воли своему раздражению: то яйца несвежие, то нож тупой. Тоня понимала, что старушка досадует на свою забывчивость и досаду эту переносит на нее, Тоню. Она приветливо улыбалась:

— Да, мама... да, мама..

— Степан, звонят!

Степан успел переодеться, пошел открывать в белой рубашке, в лучших своих брюках и туфлях. У Тони представительный муж. С ним хорошо пойти в театр или просто прогуляться по улице, осо­бенно в летние вечера, без пальто, когда Тоня надевает английский костюмчик за девяносто рублей, купленный в прошлом году.

Технологи тоже не подвели, все были при галстуках. Жанна не­много стеснялась своего нового платья с кружевами на груди и рука­вах, в нем еще сильнее бросалась в глаза ее чрезмерная худоба.

Все они словно впервые увиделись сегодня с Тоней:

— Поздравляем, поздравляем!.

— Ну, Степан, веди же гостей в комнату.. Корзун, ты куда? Не­чего тебе на кухне делать!

— Да мы тут принесли кое-что, хочу положить.

— А это тебе, Антонина.

— Ого! Спасибо, товарищи.

— Постучи по ней вилкой — хрустальная!

— Ой-ой-ой!

Самое трудное — первые минуты. Разговор не вяжется, после не­скольких натянутых попыток все замолкают. Тоня знает опасность первых минут и, хоть салат еще не готов, быстро рассаживает гостей, командует наливать, ну, за новорожденную, поехали, и тут же, не да­вая закусить,— по второй, за мужа, а где свекровь, как же за свекровь не выпить, Степан, приведи маму из кухни, ну, мальчики, картошка стынет, задвигались, заговорили.. Расшевелились. Теперь не остано­вишь.

Плыл дым в комнате, плыла сама комната, расплывались розо­выми пятнами лица мужчин.

Говоря-ат,

Не повезе-е-ет,

Если черный кот дорогу перейде-е-ет...

Песня рождалась, как сытое мурлыканье кошки, и делала свое дело: создавала ощущение общности. Тоня откинулась на стуле, полу­закрыла глаза. Она устала.

— ...это был такой человек... Сам в драку никогда не лез, боялся, что прибьет... А с виду — так, замухрышка. Шел он как-то вечером, кругом — ни души. Подваливают трое. «Дядька, дай пиджачок поме­рить»... А в пиджаке у него получка...