Заводная обезьяна - [3]

Бережному вдруг очень захотелось показать всем вот этим, с цигарками  в зубах, что он свой, рыбак. Да ведь он же и правда рыбацких кровей: отец ведь рыбачил... Он подошел к Губареву,  спросил  у  него  папироску,  закурил  из ладоней, помолчал  некоторое  время,  потом  вроде  как  бы  в  задумчивости поковырял ногтем краску на люке и спросил громко, чтобы слышали все:    

- Надо бы шаровой покрыть, а?     Именно покрыть шаровой, а не покрасить серой краской.    

- Да надо бы, - нехотя отозвался Губарев, - только его  дня  два  рашкать придется, потом засуричить, а иначе слезет.    

"Засуричить - это ясно, - быстро думал Бережной.- А  рашкать?  Зачищать, наверное..." И он сказал с легким вздохом:    

- Эх, Владимир Степанович, дорогой, раз надо,-  значит,  надо.  Кто  же будет беречь наше судно, если не мы сами?    

И сразу почувствовал: не то. Опять получилось как-то неловко,  казенно, назидательно, совсем не так, как он хотел.    

Губарев улыбнулся, встал, жадно затянулся напоследок, щелчком  отправил за борт окурок, но обратно к люку не пошел, сделал  вид,  будто  его  что-то интересует в лебедке. Кавуненко наклонился к Хвату,  зашептал  ему  на  ухо. Хват глупо осклабился. Все как-то словно отвернулись от Николая Дмитриевича, не хотели замечать, казалось, все только и ждут, когда он уйдет.    

"Вот бывает так, - подумал Бережной,-  хочешь  ведь  как  лучше,  а  оно наоборот... Ну, не раскисать! Не раскисать!.. Ерунда все это..." Он медленно сполз с люка,  подошел  к  трапу,  где  стояли  Арбузов,  Басов,  Мокиевский, рыбмастер Калина, акустик Кадюков.    

- Ну что же, будем поднимать, а? - спросил он нарочито  весело,  широко улыбаясь и показывая этой улыбкой, что он доволен всем происходящим: чётко и быстро спущенным тралом, коротким и деловым  разговором  с  Губаревым,  всей этой  созданной  и  его   усилиями   здоровой,   так   сказать,   атмосферой коллективного труда. Сейчас все тоже должны были улыбнуться. Он отлично знал этот свой тон, многократно выверенный, оптимистический тон, безотказно высекающий улыбки из  самых каменных лиц. И он нравился сам себе, когда разговаривал  вот  так,  бодрым, молодым голосом. Он уже готовился улыбнуться еще приветливее, отвечая на  их улыбки, но с  удивлением  увидел,  что  напряжение  в  фигурах  и  выражение сосредоточенного ожидания в лицах этих людей не исчезли после его слов.    

- Пора, пожалуй?  -  спросил  он  уже  деловито,  без  удали,  на  ходу подстраиваясь к общему серьезному настроению.    

- Рано еще, - не оборачиваясь, тихо бросил капитан.    

И Бережной почувствовал по его тону, что опять сделал что-то  невпопад. "Все сегодня как-то не клеится, - подумал он.- А началось с этого Зыбина..."     

Николай Дмитриевич за свои пятьдесят шесть лет повидал людей немало,  с первого взгляда умел распознать, что за человек перед ним, чем дышит и  куда смотрит. Юрка Зыбин не понравился ему  сразу,  а  он  очень  доверял  именно первому впечатлению. Юрка был щуплый, узкий в плечах, подстрижен "под ноль", но голова у него была не круглая, а шишковатая какая-то, плохо выбритая  шея казалась издали грязной. У него торчали уши, и нос тоже как-то торчал.    

Первый раз Бережной  увидел  его  еще  в  Черном  море.  Было  довольно холодно.  Зыбин  бежал  по  палубе  пританцовывая,  цокая  колодками,   весь съежившись, втянув руки в рукава ватника. Ветер облеплял штанами  его  худые ноги. Уши были  голубые  и  очень  торчали.  Он  был  похож  на  продрогшего беспризорника. При этом Зыбин еще пел на какой-то дергающийся мотивчик:    

Африка ужасна, да, да, да,

Африка опасна, да, да, да,

Не ходите, дети, в Африку гулять...    

"Этот под блатного работает, - сразу определил тогда  Бережной.-  Видали мы таких братишек в тельняшках". (Юрка был без тельняшки. Тельняшки  у  него никогда не было).    

Потом Бережной видел Зыбина  на  уборке  в  рыбцехе,  на  корме,  когда перетаскивали тару, как-то вечером в столовой, где крутили  кино,  и  всякий раз этот матрос вызывал у  Николая  Дмитриевича  какое-то  неприятное,  даже чуть-чуть  брезгливое  чувство  своей  неопрятностью,  шишковатой   головой, кургузым ватником, из которого красные худые руки торчали, точно  обсосанные клешни, всем своим убогим, бедным видом. Он ловил себя  на  мысли,  что  ему хочется остановить Зыбина, сделать какое-нибудь замечание, сказать, чтоб  он не ежился, не шмыгал носом, не пританцовывал, а ходил  бы,  как  все  ходят. Бережной понимал, что делать так не следует, и подавлял в себе это  желание.

Однажды он, правда,  указал  Зыбину,  что  ватник  ему  маловат,  но  указал по-дружески, по-товарищески.

- Так ведь не сам выбирал, - ответил Зыбин. - Какой дали,  такой  и  ношу. Ателье ушло за горизонт...

Ответил небрежно, с ухмылочкой, словно не первый  помощник  капитана  с ним говорил, а так, Петька какой-нибудь с  соседнего  двора.  И  сегодняшнее замечание было совершенно справедливым. Николай  Дмитриевич  не  придирался. Нет, не придирался. "В конце концов я заботился о  безопасности  человека", - подумал Бережной и успокоился.