Завод «Свобода» - [37]

Его хотели живьём посадить на кол, а что такое кол, это надо понимать, это может быть несколько суток, человек насаживает себя всё дальше и дальше, его постепенно разрывает изнутри, однако государыня явила милость и заменила кол четвертованием. Сначала им отрезали языки, замотали рты тряпками, сквозь которые сочилась кровь, привели на эшафот, Волынскому отрубили правую руку, затем голову. И за что, за что его казнили? Да только за то, что он стал в какой-то момент другим.

Вдруг всё переворачивается, и это другое становится главным. Ты вдруг ужасаешься и понимаешь: я жил не так, всё, что я делал, это неправильно.

Многие думают, что я вернулся потому, что у меня отобрали бизнес. Нет, это не так. Вернее, бизнес у меня действительно отобрали, но это случилось гораздо раньше, и это был уже не первый бизнес, который я потерял. Я умею терять, умею подниматься и начинать всё сначала, и я действительно начал всё сначала, уже по третьему разу. Я снова открыл своё дело, было очень трудно, но мы снова начали подниматься. К моменту, о котором я говорю, мы уже почти вышли на тот уровень, когда не то чтобы можно не беспокоиться, но когда фирма живёт, когда это нормальный рабочий режим, вот какое было положение моё на тот момент. Я двадцать лет был предпринимателем, целая жизнь, и на тот момент я не был банкротом, не был в жопе. Просто мне позвонил директор нашего завода, тот парень, с которым я когда-то работал бок о бок, и сказал: возвращайся.

Вам может показаться: в каком смысле «нашего» завода, завод же всегда был государственным, а тот бизнес, который был у меня, он был действительно мой, например. Ну, на это я не знаю что сказать — тут у меня нет ответа, почему это так, а не иначе. Я спросил: ну и сколько ты мне даёшь на обдумывание? Пять минут, говорит. Ну, мне не понадобились.

А про Волынского почему, да очень просто. Наш завод стоит на его земле, на том месте, где когда-то была его дача. Да нет, ну призрак не бродит по цехам, конечно, у нас тут столько всего случилось, это была бы целая толпа призраков. Замученные ткачихи с фабрики Штиглица и всё такое. Но да, на его земле, поэтому и улица называется Волынкина. Я в своё время заинтересовался, наткнулся на эту историю, на эту личность, стал разбираться в деталях, взяло меня за живое, а потом я вдруг увидел в одной книжке его портрет, сейчас я вам его покажу, и вы поймёте, почему я вот такие дела, понимаете удивительно? а мне-то как удивительно

(В ночь перед казнью Волынскому приснилось, будто он входит в незнакомый, совершенно тёмный храм. Ему навстречу — священник. Несмотря на темноту, лицо и одежда священника хорошо видны. Волынский спрашивает: отчего свечей не зажигают? «Подожди, — отвечает священник, — ужо все будут гореть». Этот сон Волынский рассказал караульному офицеру Каковинскому, и оба удивились, когда в камеру вошёл священник Фёдор Листиев, чтобы исповедовать преступника перед казнью: он и был тем священником из тёмной церкви.)

[36. ЧУЖОЙ]

Как хорошо, что ты вернулся. Стал такой тёмненький. А мне нравится. Чем-чем вы торговали? Метизами. Ну вот, от железяк тебе не уйти. Развалились? Ага. А мы тут нет. А мы тут — вот… Да-да, девяностые, они прокатились… укатали. Устал немного. Сбежал с производства за лёгкой наживой. Ничего. Ты здесь незаменимый будешь. У нас всего тысяча народу. Так что заменимых нет. А будешь ты у нас… О! Ты будешь пиаром. У нас нет пиара. Мы дадим тебе кабинет, где раньше арендовало посольство Сенегала. Там, правда, немного пыльно и висит типа магическое зеркало вождя. Но ты пыль вытри. А с зеркалом я тебе напишу, как общаться. Военспецам, гы-ы, командует — слушаются.

Кабинет посольства Сенегала уныл. Магическое зеркало висит и не отсвечивает. За окнами тоскливый заводской двор. Пыль полосатыми слоями висит в неподвижном воздухе. Лампочки дневного света бушуют и трещат над головой. Чего Данилка тут навертел-то? Завод вроде. А не предвиделось никакого завода-то. Открывает шкаф; вываливаются кипы старых чертежей. Берёт их в охапку и отправляется во двор, к помойке. Чиркает спичкой. Будешь мне рассказывать.

Никто небось не вернулся. Один он такой дурак возвращаться. Как быстро проходит жизнь! Жизнь-то, о-о, как быстро она проходит! И какая тоска! Какая тоска! Над заводским двором тоскливое серое небо. А прошло-то всего десять лет! Десять лет-то всего только прошло! (Попирая ногой пепел старых чертежей). Выгребная яма для снега. Розовая линия на стене. К горлу подкатывает тошнота.

Вдруг на периферии взгляда возникает странная сцена. Молодцеватый страшнозубый юноша катит тележку, на которой качается огромный штабель коробок, утыканных фиолетовыми печатями. Вокруг тележки вьётся старушка Тася-регулировщица в драных уггах своей правнучки. Её лицо покрашено в могильно-арлекиновые цвета. Брови зачернены. Привет, Z! — кричит Тася. Скажи своему приятелю, чтобы хоть, что ли, щебёнки подсыпал! А лучше заасфальтировать! Ты где был-то, Ходжа, в армии? Родину защищал? Нелепость Тасиного предположения заставляет страшнозубого юношу разгоготаться неожиданно смешным смехом. Z замечает, что в ушах у него монеты. Помочь довезти? Не надо! Мы тут уже каждую выбоину знаем! Давай, C, двигай! Давв-вай! — и они исчезают в боковой норе главного корпуса, вдвинувшись туда с лязгом и кряхтеньем. Сапоги у обоих рваные. У меня скоро будут такие же.