Завещание - [13]

Что-то случилось. На белой керамике унитаза отчетливо выделялись красные разводы, отчего они казались еще более реальными. Ей пришлось смыть за собой, хотя Пентти этого не одобрял: он вообще не понимал, зачем нужно писать в туалете – только зря транжирить воду, но она все-таки спустила воду в унитазе, наплевав, что звук льющейся воды может кого-нибудь разбудить.

Для нее это был вопрос жизни и смерти.

Анни встала. Голова кружилась, в глазах почернело, мерзкий привкус крови во рту. Она не знала, за что ей такое наказание, но чувствовала себя так, словно это действительно было наказание за ее грехи. Их семья не была верующей в отличие от семей братьев Пентти, но, возможно, именно поэтому ей доводилось довольно часто ощущать странное чувство, словно Бог наблюдает за ней, и его руки то оберегают, то, наоборот, отворачиваются от людей.

И теперь он определенно отвернулся от нее.

Не зажигая света, она в панике напялила свою одежду (не разбудив при этом никого из братьев и сестер, которые спали с ней в одной комнате (Хелми, Лаури, Воитто), беззвучно сбежала по лестнице и вылетела наружу, в сумерки февральского рассвета. Натянула ботинки и лыжи, и, даже не подумав прихватить с собой чего-нибудь съестного – все равно у нее не будет времени на еду, – в быстром темпе направилась на северо-восток. Анни успела бросить последний взгляд на усадьбу, двор, коровник, на все то, что она считала своим домом, и при этом в ней не было ни тени грусти.

Только злость.

Неужели это все? Неужели это жалкое убожество – это все, что ей довелось увидеть в своей жизни?

Анни быстро скользила между стволами, пока по спине не потек пот, она чувствовала его в пустотах, промежутках между ее телом и шерстяным свитером. Тогда она скинула с себя лыжи и опустилась на поваленное бурей дерево. Сердце тяжело ухало в груди, гулко стучала кровь в ушах, и она ощущала во рту ее металлический привкус, словно в горле у нее внезапно открылась рана. Анни просидела так довольно долго, пока совсем не рассвело. Пока не прошло ощущение, что ее тело вот-вот взорвется, и она не почувствовала себя вконец замерзшей и проголодавшейся.

Она была жива.

Часов у нее, конечно, не было, но по ощущениям прошло часа два, не больше. Она была так уверена, что умрет, что уже почти распрощалась с жизнью. А теперь оказалось, что ей суждено выжить. Анни потребовалось время, чтобы полностью осознать это новое для нее чувство, что жизнь еще не закончилась. Она по-прежнему не понимала, что с ней произошло, но страх прошел. Остались только голод и холод.

Она встала и на полусогнутых ногах медленно двинулась на лыжах обратно к дому. Ее нижнее белье замерзло и отвердело от застывшей крови, и с каждым взмахом лыжной пали она чувствовала, как та потихоньку начинает просачиваться наружу.

Было девять часов утра, когда Анни вернулась домой. Все уже позавтракали и отправились в школу. Малыши остались дома, на тот момент это были Лаури, Тату и Хирво. Ну и Вало, конечно.

Пентти был в коровнике. Сири мыла посуду. Она поглядела на появившуюся Анни с удивлением, но без особой тревоги. Наверное, родив столько детей, уже перестаешь так сильно за них волноваться. Или волнение остается на прежнем уровне, но если распределить его на всех, то каждому достанется совсем по чуть-чуть.

– Явилась, значит.

Анни с вызовом посмотрела на мать, не совсем понимая, почему она все еще преисполнена той злобы, которая обрушилась на нее чуть раньше, в сумерках.

– Я заболела, поэтому сегодня останусь дома.

Мать даже головы не подняла в ответ на это заявление, продолжая и дальше вытирать оставшиеся после завтрака тарелки с ложками и убирать их в шкафчик.

– И чем же ты заболела?

– Я не знаю, но у меня идет кровь.

– Кровь, говоришь?

Анни не ответила, и Сири какое-то время тоже молча вытирала стол, а потом рассмеялась.

– А, так это не болезнь, моя дорогая, это лишь означает, что ты стала женщиной.

И она улыбнулась Анни улыбкой, которая могла означать очень многое. Может, быть, это была радость, что ее первая (из ныне живущих) дочерей выжила и пересекла опасный рубеж, что она, Сири, полностью исполнила свой долг матери, или, быть может, ей показалось забавным, что ее дочка до сих пор не знает о том, как девочки становятся женщинами, – как же это она так упустила, не рассказав ей, что происходит со всеми представительницами женского пола. Впрочем, возможно, в этой улыбке таилось нечто третье, неизвестное, но одиннадцатилетнее тело Анни не почувствовало в ней ни намека на материнскую любовь, только обман – она вновь ощутила себя брошенной в чужом мире, в своем новом теле, и не было никого рядом, кто бы мог помочь ей или предупредить.

Анни пожала плечами.

– Вот как? Я пойду лягу.

– Сегодня ты можешь отдохнуть, потому что это первый раз, но теперь такое станет происходить с тобой каждый месяц, пока не постареешь, поэтому все время разлеживаться не получится.

Анни поднялась наверх и легла в постель, натянула на голову одеяло и зажмурилась. Спустя какое-то время пришла Сири.

– Вот, – сказала она и бросила что-то в ногах. – Будешь стирать их в перерывах.

Это были старые носовые платки – потрепанные, местами рванные, из тех, что бережно собирают, а потом протирают ими все подряд, начиная от чашек и заканчивая оконными стеклами. Небольшая кучка тряпья.