Завещание Шекспира - [157]
В проигрыше оставались только лодочники, рыба и беднота. Перевозчики свернули свои просмоленные паруса. Жители же реки с жабрами и плавниками, непривычные к жизни под такой толстенной крышей, замерли в замерзшем потоке. А беднота мерзла потому, что, когда спрос начал значительно опережать предложение, торговцы дровами и свечами взвинтили цены, хотя баржи не прекращали доставку топлива. Бурлаки медленно тянули их по льду с помощью лебедок и веревок. Но бедняки всегда в проигрыше: на бедный люд всегда легче всего помочиться – так говорила моя мать. Сильная декабрьская стужа обогатила богачей, и алчность никогда не была менее милосердна.
Необычно было умереть от чумы в такую стужу. В тот год она свирепствовала с июля по ноябрь и в августе унесла сына Эдмунда. Мы похоронили малютку в крипплгейтской церкви Святого Эгидия – еще одна безликая цифра без надгробного камня, еще более анонимная по причине того, что в глазах строгой церкви он был незаконнорожденным. Но даже сильная стужа не положила конец чуме, которая по убийственной силе могла посоревноваться с морозом. Могильщики работали до седьмого пота, дробя кирками твердую, как железо, землю, и безобразно бранились, не в состоянии расколоть ледяной пласт, который, как они божились, уходил больше чем на шесть футов вглубь. Многих похоронили в неглубоких могилах, после первой же оттепели трупы показались из могил, и весной их пришлось хоронить заново. Эдмунд умер во время последнего безумного разгула чумы в яростной пляске жизни со смертью. Пока он был в сознании, он умолял меня предать его земле в могиле поглубже. Я пообещал, что он будет лежать под сводами церкви, как благородный человек.
Он умер утром 30 декабря. Его похоронили на следующий же день. Еще до того, как городские колокола пробили уход старого года, утренний похоронный звон большого колокола оповестил о кончине моего младшего брата. Звонарь обошелся мне в восемь шиллингов, захоронение внутри церкви – в двадцать. За колокол поменьше я заплатил бы всего двенадцать пенсов – какая разница, если брат все равно его больше не услышит? Большая – ведь я-то слышал. Два-три шиллинга купили бы могилу на погосте, но я избавил могильщика от напрасных трудов и заплатил больше, чтобы успокоить душу брата – и свою тоже. Почему мы платим огромные деньги за всю эту кладбищенскую мишуру, с которой нас оставляет смерть? Деньги, которых жалеют, пока человек жив, льются рекой, когда смерть срывает шлюзные затворы. Чувство вины? Безусловно.
Многие годы вины. Мой брат гордился мною и навсегда остался моей тенью, хотя в этом не было необходимости, потому что по своим человеческим качествам он был лучше меня. Эдмунд, как тень, последовал за мной в Лондон, хотел стать актером, хотел стать мной. Мне нужно было бы его поддержать, когда сердце его было разбито любовью. Ведь я же был его старшим братом, но, как всегда, моя собственная проклятая жизнь встала у меня на пути, а теперь он умер, и запоздалая любовь – последний тщетный флаг человечности – взметнулась болью, чтобы сказать ушедшей душе то, что многие годы хотелось, но никогда не удавалось.
В последний день года пришлось попотеть не могильщику, а одинокому звонарю, который поднялся на колокольню Святого Спасителя в Саутуарке и ухватился за веревку двухтонного колокола у себя над головой. Руки его, должно быть, посинели в белом морозном воздухе высоко в небе. А далеко внизу на Темзе народ взглянул вверх – лоточники, игроки в футбол, цирюльники, устроители медвежьей потехи и закоченелые шлюхи. Последние обратили на него внимание только потому, что, очевидно, хоронили богатея, не с такой зараженной плотью, как их собственная, а того, у кого есть деньги, чтобы заплатить за большой колокол. Душа шлюхи не удостоится такого звона, когда ее сифилитический труп отправится в безымянный участок земли в тишине, нарушаемой лишь стуком лопаты могильщика и его ругательствами.
Эдмунда похоронили в «актерской» стороне церкви. Он был всего лишь безобидной тенью, которая ненадолго стала актером на подмостках. Всего лишь три дня назад мы играли перед королем в Уайтхолле. Наши реплики еще звучали у нас в ушах, а мы уже стояли, думая о вечернем выступлении в «Глобусе», на который из-за мороза придет лишь кучка зрителей. Актерам приходилось немногим лучше, чем замерзшей подо льдом рыбе, – по крайней мере, вернувшись с похорон Эдмунда, мы все еще были живы. Но выручки у нас было не больше, чем у безработных матерящихся лодочников. Мне было все равно. После смерти брата мне все стало безразлично. После его смерти я начал ждать своей собственной.
65
В тот год мороз был не единственным врагом наших заработков. Кроме него нас пробрала еще и театральная стужа, которая сковала тип пьесы, который принес мне славу. Она из года в год все усиливала свою ледяную хватку. Сцена сильно потускнела со времен зенита «Фауста» и «Генриха VI». Время славы и величия прошло, и драма уже больше не открывала окно во вселенную. Вместо этого она захлопнула все ставни и заставляла нас смотреть внутрь ограниченного мира, социально узкого, как в пьесах Бена Джонсона, или духовно тесного, как у Вебстера. На сцене уже больше не было ни Бога, ни Дьявола, ни их героических противоположностей, было лишь собрание отвратительных, ограниченных и незначительных человеческих существ, жучков с мозгами, но без души.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.