Завещание Шекспира - [159]

– А до этого ты никогда не слышал, как пускает газы твоя жена? – спросил я его.

Насупленные брови, поджатые губы, отрицательное покачивание головой.

– Здоровье дает нам Бог, Уилл. Если выход газа неизбежен, то это звук рая, а не ада.

– Мне это никогда не приходило в голову.

Джон – один из тех людей, которые истово молятся в церкви, отчитывают опоздавших или тех, кто задремал, или забыл снять шляпу, или позволил своим рукам забрести под юбку сидящей рядом соседки. Но вера не превратила его в фанатика. Он в равной степени помогает и лордам, и их слугам, католикам и протестантам, бедноте, цирюльникам, детям и даже животным. Чтобы повидать пациента, он готов проехать за день сорок миль верхом и из-за практики отказался от предложения быть избранным гражданином города. Зять, которым можно гордиться, которому нужно быть благодарным и за которого нужно благодарить Бога.

– Однако Господь не осчастливил такого достойного человека сыном, а его тестя – внуком. О чем это говорит?

Мне – о многом, Фрэнсис. И обо всем этом я уже написал – в своих пьесах. 

66

Мне уже немного оставалось написать. И мало что действительно хотелось сказать. В некоторых своих снадобьях Джон использовал кораллы и жемчуг, и неудивительно, что я их вставил в песню Ариэля. А в «Перикле» фигурирует доктор парацельсовской школы. Но если моему тогдашнему расположению духа необходим был новый тип пьесы, то нужен был и новый театр, чтобы такую пьесу поставить. Таким театром стал «Блэкфрайерс», когда мы на двадцать один год заполучили его в аренду.

Но я уже знал, что столько не проживу. Кроме нашего летнего помещения на Бэнксайде, у нас теперь был наш зимний, защищенный от непогоды театр «Блэкфрайерс». Он был под крышей, и при необходимости в нем можно было создать полумрак, и в нем было свечное освещение, и можно было устроить сценические эффекты. А в целом помещение было меньше и вмещало семьсот избранных зрителей, чтобы они могли получше распробовать странный новый вкус моих последних пьес. Времена титанических героев и кровавых деяний были позади, как и времена вульгарных шуток и однопенсовых мест для стоячих зрителей. Цены на билеты в «Блэкфрайерс» обеспечили нам более состоятельного зрителя. Вход на галерею – шесть пенсов, скамья в партере – один шиллинг шесть пенсов, ложа – полкроны, скамья на сцене – два шиллинга. С десяток павлинов в огромных шляпах с перьями, окутанные шлейфом табачного дыма, могли разгуливать по самой сцене, раскуривая трубки и выставляя себя напоказ.

Мы отметили успешное открытие кубками вина и многочисленными тостами в «Русалке». Непонятно, чему мы так радовались, ведь мы праздновали кончину моего типа драмы, тех самых пьес, которые принесли нам стремительную славу. Законодателями мод теперь были Марстон, Мидлтон и Мэссинджер; Джонсон считался мастером жанра маски[164] и некоронованным королем театра. Знатоки театра высоко его ценили и ставили выше меня. У меня было ощущение, что я пережил себя, но еще не готов уйти со сцены. Мы были частной труппой, вступившей во владение частным театром и подстраивавшейся под меняющиеся вкусы новой публики – избранной и более обеспеченной, ожидающей увидеть пьесы более диковинные, но которые не так смело и широко охватывали жизнь, как те, что мы ставили в «Глобусе». Наш новый театр лучше соответствовал старым рыцарским романам – последним творениям моего как-то вдруг состарившегося пера. Но до самого конца, насколько хватало сил, я старался плыть по течению. В 1608 году, как только мы получили аренду, я сочинил «Перикла», в 1610-м – «Цимбелина» и «Зимнюю сказку» и в 1611-м – «Бурю». 1609-й был бесплодным – театры больше года были закрыты, как всегда из-за чумы.

А теперь о финальных достижениях моего пера.

 – О чем твои последние пьесы?

Мне кажется, они об авторе, идущем не в ногу со временем. Вечный неприятель дышит ему в спину, и спасающийся бегством драматург чувствует разверзшуюся перед ним бездну. Один за другим умирают его сотоварищи, и их, как картонных кукол, убирают со сцены. Друзья уходят в темноту. Автор еще не стар, но все более одинок. Его последняя надежда – на молодость и возрождение. Он возвращается к темам сонетов – любви и продолжению рода, – но на этот раз не как к литературному упражнению, а как к чему-то глубоко личному. У него рождается внучка Элизабет. Его настоятельно зовет назад в Стрэтфорд старый дом, из которого ему когда-то так не терпелось убежать. Рождение внуков оживляет былые желания и воспоминания. Но героини, которые, как цветы, украсили своим присутствием мои последние пьесы, больше походят не на новорожденного ребенка, а на умершего. Все они уходят корнями в историю моего бедного умершего сына, схороненного глубоко в земле, глубже, чем можно измерить. Мой младший брат мне тоже был почти как сын. Хамнет и Эдмунд перевоплотились в девушек-героинь. Снова и снова ваш автор молит умершего мальчика простить его за то, что позволил ему умереть, за то, что его не было рядом, чтобы спасти его, за то, что его просто не было рядом. Его боль не утихает ни на миг.

Последние пьесы – болеутоляющее от личной и театральной трагедии. Маловероятные сюжеты, неправдоподобные персонажи, экзотические места действия, кораблекрушения, бури, разлучения, воссоединения, признания, примирения – и все благодаря невероятной игре случая, природы, божественного провидения и невероятной силе человеческой любви, приносящей надежду и высшую гармонию. Проступки и пороки прощены, разногласия улажены, утраченная любовь возвращена, потерянные дети найдены, домашний очаг становится новым царством души. – И о чем же эти пьесы?