Завещание Шекспира - [155]

И вот это сочетание действительного и идеального миров в едином новом мире пьесы, независимом, священном и правдивом, но в то же время хрупком, нежном, недолговечном и печальном, и делает театр волшебством, а трагический момент таким таинственным и проникновенным. Зритель возвращается домой в свой Мертвецкий переулок, зная, что человеческое существо благороднее, чем он полагал, и тем не менее сознавая, что людское своеволие все равно будет побеждено вселенной. Но дело не в этом. Зритель на седьмом небе со свечой в руке. Только что побывав в аду, он немного ближе к раю. И, несмотря ни на что, у него появился проблеск надежды в темноте. Только лишь потому, что какой-то безумный сочинитель, одержимый злым духом, нашел время выразить все это в словах, которые потом произнесли со сцены. Ведь где-то там внутри нас должно же быть добро. И в жизни, и в том, что он только что видел, возможно, даже есть какой-то смысл.

И последнее, Фрэнсис. В конце трагедии герой умирает – это прописная истина, обязательное условие трагедии, которое я никогда не пытался изменить. Но настоящая трагедия – в перенесенных душой страданиях. Отелло внутренне умер задолго до того, как убил жену, а потом себя. Макбет давно уж как утомлен солнцем и устал от «завтра». Лир умирает на дыбе жестокого мира в третьем акте, и человек на сцене, держащий в объятиях труп дочери, – давно мертвец. И Гамлет умирает не от яда – он исподволь распрощался с жизнью до того, как умолк навеки. И все же он должен был умереть.

Не потому, что все истории оканчиваются смертью, а потому, что смерть удовлетворяет нас художественно, создает ощущение, что колесо действительно провернулось, часы протикали, а на более примитивном уровне смерть героя удовлетворяет тягу зрителей к крови. Зрители жаждут крови. Кровь смывает кровь. Они много ее повидали и не пресыщаются ею. Печень грешного жида, палец задушенного младенца, рожденного в канаве шлюхой, – какие неприятные картинки! Да. Но то была их Англия. И принимайте ее такой, какая она есть. Другой у них нет. Жизнь продолжала быть медвежьей ямой, и они требовали развлечений на тот грош, что заплатили при входе. Вот вам и вся правда. 

64

Становясь взрослее, мы вырастаем из трагедии. Мы привыкаем к ней, но не становимся к ней бесчувственны и вопреки горькому личному опыту надеемся, что за трагедией придет что-то другое, что жизнь не кончается после смерти, что есть что-то вроде искупления, освобождения. И даже понимая, что это не так, мы все равно продолжаем верить.

Странно, что настроение, которое приходит на смену трагедии, наступает в такую пору нашей жизни, которая по-своему трагичнее всех – когда начинают умирать друзья и родные, оставляя нас беззащитными наедине со старостью. Я стал ходить на похороны чаще, чем на свадьбы. В семье за три года мы похоронили семерых, а свадьба была одна. Трое похорон в один год. Даже нечастые крестины – обычно повод для светлейшей радости, – наоборот, обостряют сознание пропасти, разделяющей поколения. Да, Фрэнсис, мы седоки в неистовой колеснице и несемся в ней день за днем прочь с земли, от ее красот, запахов и звуков. И, направляясь в темноту, так хочется взять с собой хоть частицу света!

Смерть товарищей по театру была еще хуже, чем семейные утраты. Потеря в семье, естественно, больше затрагивает сердце, ее труднее перенести. Смерть собрата по цеху леденит душу, заставляет тебя остановиться и взглянуть на собственную жизнь – сколько ее там осталось? Ради чего были все эти труды и тревоги? И начинаешь отсчитывать крупицы песка, оставшиеся в песочных часах.

Том Поуп умер в год восхождения на престол нового короля. К тому времени он уже ушел из театра. Гас Филлипс еще служил. Весной 1605 года он заболел, составил завещание и умер в мае. После него остались жена Энн и четыре дочери. Сын, которого тоже звали Гас, умер в детстве, и я чувствовал особую близость к Филлипсу, как и к Бену Джонсону. В этом не было ничего необычного. Гас с семьей когда-то жил в Саутуарке неподалеку от театрального района Бэнксайд, в Хорсшу-Корт, в приходе Святого Спасителя. Незадолго до смерти он с семьей переехал в роскошный новый дом в Мартлейке, в графстве Суррей. Ясным майским днем вместе с Конделлом и Каули мы пришли туда для оглашения его завещания, чтобы послушать голос Гаса из загробного мира, который так надежно упрятал его от солнечного света.

Но дух старого Гаса никуда не делся. Своему бывшему подмастерью, Самюэлю Гилборну, от оставил «сорок шиллингов, бархатные чулки мышиного цвета и дублет из белой тафты. А также черный костюм из тафты, фиолетовый плащ, шпагу, кинжал и виолу. Другому ученику, Джеймсу Сэндсу, по истечении срока его договора – тоже сорок шиллингов, лиру, цистру и лютню». Как похоже на Гаса! Немедленно представляешь его расхаживающим по сцене в ярких павлиньих костюмах, выделывающим антраша и подыгрывающим себе на каком-нибудь музыкальном инструменте. Таким вспоминали мы его в нашем разговоре с вдовой и детьми.

Пять фунтов досталось внештатным актерам, по тридцать шиллингов золотой монетой – Конделлу, Крису Бистону и мне, двадцать шиллингов золотом – Флетчеру, Армину, Тули, Каули и Куку. Хемингсу и Бербиджу – по серебряной чаше в пять фунтов каждая. Тиму Визорну – блюдо за двадцать фунтов. Его сестра Элизабет получила только пять фунтов, два года назад она вышла замуж за актера из труппы и была полностью обеспечена. Еще пять пошло приходской бедноте (я не забыл внести в завещание десять фунтов, Фрэнсис? Мы так порешили?). И наконец, поскольку он недавно приобрел землю и недвижимость в Мартлейке, Гас хотел, чтобы его похоронили, как джентльмена, у церковного алтаря. Такова была его воля.