Затворник - [30]

Поручили на въезде лошадей конюхам, и пошли в хоромину. Здесь Красную Рубаху уже сменил другой «захозяина» — пониже ростом и щупловатый, но такой же шустрый и услужливый. Едва завидев гостей, показавшихся в сенях, он чуть не бегом кинулся к ним с другого конца полупустой столовой, успевая, опять же, на ходу раскланиваться:

— Милости просим, милости просим, добрые господа! — затараторил он, блаженно улыбаясь и тряся козлиной бороденкой — Изволите ночевать у нас остаться, или поужинать?

— Места мы с утра заняли. — сказал Коршун, шедший впереди — Жрать пусть несут, и побольше!

— Один миг, господа, один миг! — ответил управляющий, и указав гостям жестом на места за столами, засеменил в кухню.

— Бурдюки! Бурдюки! — кричал он на ходу.

Пила и четыре витязя расселись вокруг стола. Через несколько минут в зале появилась полная немолодая женщина, одетая по-простому. Задница служанки была такой величины, и так колыхалась при ходьбе, будто под юбку ей спрятали два огромных бурдюка с водой. На вытянутых рука она несла массивный деревянный поднос. Перед путниками оказались на столе большой горшок с печеной картошкой, каравай белого хлеба, караси на сковороде с кипящими сливками, нарезанное толстыми ломтями сало, соленые грибы с маслом, окрошка, квашеная капуста, лук, зелень…

— Пирогов подать, господа? — спросила разносчица.

— С фем пивоги? — шамкал набитым ртом Коршун.

— С мясом, с капустой, с ягодами…

— Тащи с мясом, с капустой и с ягодами. И сметаны неси еще, и огурцов… Давай!

Женщина ушла на кухню, и через минуту вернулась, неся в каждой руке по кувшину — в одном оказался брусничный морс, в другом душистый горячий травяной отвар с медом. А еще через четверть часа и горячие пироги последовали.

Пиле не впервой было провести день без крошки во рту, но никогда еще такой сильный голод у него не случался одновременно с таким количеством еды на столе. Челюсть вертелась точно жернов, перемалывая то, что загребущие руки отправляли в рот, а брюхо все требовало еще и еще. Однако спутники Пилы в своих походах и странствиях тоже не были избалованны постоянством трапезы, и от него не отставали. Хруст и чавканье стояли на всю столовую. Какой кусок не успевал смахнуть со стола один, тот хватал другой — и только его и видели. Лишь хлеб Рассветник брал осторожно, разламывал руками и передавал ломти товарищам.

Харчевня быстро заполнялась гостями. Ворота по приказу Борца отворили, и все люди, что приехали сегодня к городу и с утра ожидали под стенами, теперь потянулись на постоялый двор. Управляющий скакал туда-сюда, встречая все новые и новые кампании, развешивая поклоны без счета и раскидывая прислуге указания. Бурдюки, и еще одна служанка с ней, только и успевали разносить еду по столам. На невысоком помосте у стены, напротив входа в зал, появился сам хозяин трактира — огромный пузатый купчина с блестящей лысиной, голым двойным подбородком и толстенными губищами.

— БУРДЮКИ!!! БУРДЮКИ! — Ревел он то и дело так, что дребезжали стекла в маленьких окошках столовой. Кричал не надрывно, совсем не меняясь в лице, как часто меняются в лице люди, если громко кричат. Он словно вовсе не напрягал горла, а только открывал рот, и громоподобный голос сам вырывался наружу:

— ЗАЯЦ!!!

Заяц, а так звали вечернего управляющего, мигом подскакивал к помосту, где господин со своего стульчика обозревал столовую, словно полководец поле битвы.

— ЗАЯЦ!!! ЗА МУЗЫКАНТАМИ ОТПРАВЬ!!!

Не успеешь глазом моргнуть, как появились и пятеро музыкантов. Забренчали струны, запищали, загудели дудки. Люди все прибывали, словно день сегодня был какой-то особенный, праздничный или базарный. Скоро свободных столов почти не осталось. Где-то велели принести вина. Кругом стоял гомон, смех, звенели музыка и посуда, кричала прислуга…

В это самое время Красная Рубаха вышел из людского дома на подворье, и присел на скамейке рядом с крыльцом. Свою смену он еще до открытия городских ворот передал Зайцу, поужинал неспеша, и теперь наслаждался спокойствием знойного вечера. Шум с большого двора и из харчевни сюда едва доносился. И Красная Рубаха, развалившись на лавочке, посмеивался про себя над незадачливым сменщиком, которому одному сегодня выпала почти вся работа. Днем ведь встречать, провожать, кормить и обустраивать было почти некого, зато теперь Зайцу бегать и бегать взад-вперед! Ну на то он и заяц! Даже утренняя драка сейчас уже почти не беспокоила гостиничного слугу: побитые убрались восвояси, победители не появлялись и никого больше не отлупили (по крайней мере, в порученном ему заведении, а до ушей, порванных за воротами и поломанных там же носов и скул, Красной Рубахе было мало заботы). Еще и серебришка подкинули за совсем пустую услугу… благодать…

— Щелкун! — вдруг услышал он у себя почти под ухом.

Щелкун, а так на самом деле звали Красную Рубаху, повернулся на голос, и обомлел. Он сразу пожалел, что не оказался распоряжаться вечером, пусть хоть бы три сотни гостей заехали разом, и устроили бы десяток драк…

Выглядывая из-за сарая, его поманивал к себе рукой молодой крупный парняга, толстощекий и светловолосый. Щелкун никогда его не видел, а если и видел где-то мельком, то не обращал внимания, и не смог бы вспомнить лица. Но ВЗГЛЯД которым смотрел теперь незнакомец, Щелкун помнил! Этот взгляд он узнал бы и через тридцать лет. Только ОНИ смотрели так, и никто, кого угораздило с ними повстречаться раз, больше никогда — ни в какой толпе, ни через какое время, не спутал бы их ни с кем! Конечно, если они, взор которых пронизывал страхом, сковывал волю — сами не желали спрятать от посторонних свое существо. Когда они, бывало, в Позорные Годы заявлялись в трактир, то им старался не попадаться и сам хозяин — богатый купец, водивший дружбу со всеми большими боярами и дубравским воеводой. А именитые гости предпочитали ночевать в грошовых гостиницах с бедняками, либо своими таборами за городской стеной…