Никого вообще-то Пила не трогал. Лежал он себе на траве закрыв глаза, грелся на солнышке и думал о своем. А думал Пила о том, как это хорошо — валяться на траве и греться от солнца. Жаркий день в этом году был почти что первый; позади была дождливая грязная хмурая осень; муторная, невыносимо долгая холодная зима; весна — и та нынче выдалась неприветливая — сырая и пасмурная — до сих пор по крайней мере. Позади было много хлопот, много тяжелой работы. Много пришлось мерзнуть, мокнуть, вкалывать целыми днями напролет, вставать засветло. За целые месяцы хватило всего этого до отупения. Поэтому и в мыслях не было сейчас пытать какого-то дела, кого-то трогать и куда-то соваться. Охота было только грохнуться на траву пузом кверху, глаза закрыть и ни о чем не заботиться.
Рядом расположился Краюха — младший брат Пилы. В свои шестнадцать лет он уже успел перерасти старшего, а толстый был как купеческий сын. Даже в такие весны, когда люди в Горюченском Городище ходили от голода прозрачнее теней, на Краюхиных щеках все равно хоть чуточка сала да оставалась. При таком сложении уродиться бы ему сонным и ленивым, но нет! Нрав у младшего был неугомонный как у черта, и пяти минут он на месте спокойно сидеть не мог.
Вот и сейчас ему не терпелось просто так лежать и подставлять свою тушу весеннему солнышку. Краюха осторожно, словно лазутчик, подполз к Пиле и сильно дернул брата за ногу. Но Пила был хоть и невелик, но тоже увесист и не сдвинулся с места.
— Слышь, чего говорю? — спросил Краюха так, будто что-то сейчас говорил, и брат мог его слышать. Пила не отвечал.
— Слышишь меня? Помнишь, как Рыболов шатуна испугался, и без штанов с речки прибежал?
— Помню, ну и что?
— Да ничего, так. Здорово просто посмеялись над ним потом.
— Ты бы такое чучело увидел в тумане, ты бы голый бежал до самых гор.
— Я-то нет. Я знаю, что его нечего бояться. А Рыболову только потом рассказали, что шатун пропадет, если крикнуть.
Пила молчал. Он счел разговор вполне законченным и потихоньку погружался в сон.
— Слышь, Пила! А работать будем сегодня?
— Ты жрать их собрался, что ли? — спросил раздраженно Пила.
— Кого жрать?
— Ну доски! Доски напилишь, и потом жрать их будешь, что ли!
— Почему! — возразил Краюха — Напилим, и пусть лежат. Приедет кто-нибудь, а у нас уже готово все!
— Три года будешь ждать…
— Пила, а Пила! Когда Хвостворту придет?
— Край, у тебя шило заерзало? — спросил Пила.
— Нет, ты сам подумай: — Краюха придвинулся ближе, облокотился лохматым затылком Пиле на голень и стал рассуждать — Два года наши в горах дурака валяли, а когда третьим летом Хвоста позвали в боярство, так сразу от бенахов только клочки полетели. Думаешь, это так просто, случайно срослось?
— Нет, конечно. Это Хвостворту в горах всех бенахов одной левой порубил. Тебя надо было вместе с ним туда, ты бы и короля привез в мешке!
— Это даже теперь ни к чему. Нет, хорошо конечно будет, если Хвост так сделает. Но это уже необязательно. Короля и так в горах уже под лавку запинали. Так что война вот-вот закончится, и всех отпустят по домам, и Хвост тогда вернется.
— Вернется… — сказал Пила задумчиво. Он стряхнул Краюху с себя и приподнявшись, сел на траве лицом на закат.
Какой пустой ни была краюхина болтовня, а все же она вернула Пилу к давним невеселым его раздумьям.
В двух днях пути к закату начинались горы, и с высокого берега Горючей их было хорошо видно. За горами жили бенахи и правил ими бенахский король. А еще за этими горами, иначе — за Хребтом, жили захребетники — такие же ратаи как Пила, как Краюха, как Хвостворту, как все в Горюченском Городище и во всем Дубравском краю — одной из многих областей земли ратаев. Пять лет назад в Стреженске, величайшем ратайском городе, был убит Ясноок — страшный-престрашный черный колдун-затворник, взявший в то время в свои руки всю власть в стране. И в этих его руках, в чудовищной хватке его цепких черных пальцев вся огромная многолюдная ратайская земля чахла и задыхалась, не смея пошевелиться от ужаса, что внушал чернокнижник. А когда Светлый — великий князь стреженский — наконец, будто очнувшись ото сна, расправился с Яснооком, и вся страна единым духом вздохнула от облегчения, то захребетские выборные собрались на сход и решили: «Небо избавило нас от черного князя, и светлого нам тоже больше не надо!» Они просили короля принять их под покровительство, и его величество согласился. Тогда и началась эта проклятая горная война. Начал ее уже сын Светлого, Лев, а сам великий князь — человек старый и изнуривший себя многими заботами — почил вскоре после смерти Ясноока, всего на пару месяцев пережив колдуна.
Из Горюченска ушло в ополчение человек тридцать, ушел и Хвостворту, уже во втором наборе, на третий год войны. Должен был по старшинству идти Пила, но он за год до этого свою отправил жену в отчий дом, детей с ней так и не нажив. А Хвост оказался расторопнее, и за тот самый год обзавелся уже двойней, потому и пошел на войну вместо старшего брата.
Первое время от него еще доходили весточки из гор. А два лета назад пришел с войны сосед братьев Водопьян, которому какой-то бенах отхватил мечом руку по самый локоть, и рассказал, что Хвоста за его подвиги взяли из ополчения в дубравское городское боярство. Оттуда уже никто в городище не доезжал, и что там с Хвостом происходило, какие новые геройства он совершил и был ли вообще жив — никто не знал.
