Затор на двадцатом - [39]

Смерть отца, как и смерть матери, мало повлияла на Адама. Вопросы жизни и смерти его не волновали и не интересовали, а его собственная жизнь шла все так же, как и раньше. Днем работа, ночью отдых. Разница была только в том, что он теперь на работу и с работы ходил один. Он и не подумал сказать Марьяне, чтоб она бросила свинарник: просто забыл. Даже и не забыл — ему было безразлично, работает она или нет. Ему важнее было то, что на портках нет дырок, все пуговицы на месте, завтрак, обед и ужин готовы вовремя.

Изменилась только Марьяна. Она стала молчаливой, невеселой и больше не встречала Адама радостной, светлой улыбкой. Будь Адам более наблюдательным, он бы заметил в затуманенном взгляде жены упрек. Но Адам не смотрел в ее глаза. Она уже больше не просила, чтоб Адам полюбил ее, а чаще всего поворачивалась лицом к стене и то ли засыпала, то ли думала свою невеселую думу. Адама это не удивляло и не волновало. Он даже был рад, что она не мешает ему спать.

Так прошла зима и наступила весна.

Однажды в час пахоты Адам выпряг коней на отдых, а сам, сняв с полевой груши свитку и котомку с едой, пошел в ближний лесок перекусить. Невдалеке рос густой и большой куст можжевельника. Не успел Адам дойти до него, как услышал слова, на миг поразившие его. Батраки-пахари говорили о его жене.

— Такая женщина! Попадись она мне — не дал бы маху, а он такой слюнтяй, что диву даешься.

— Говоришь, приладился к ней этот немчик-сыровар?

— Да, брат… Это ничего, что он немец, а хлопец он видный и черный, как Адам. Тут если и ребенок появится, Адам не откажется.

Адам сначала остолбенел, потом шагнул назад и, отойдя далеко в сторону, лег под кривой изувеченной сосной. Тогда он первый раз в жизни не стал обедать.

Теперь Адам вспомнил предсмертные слова отца, хотя все еще не мог осмыслить их. В тот день он пахал до темноты, впервые почувствовал, что устал, но пахал бы еще, пахал бы целую ночь, чтоб избавиться от того горького, обжигающего и непонятного чувства, которого он до этого не знал и не мог объяснить.

Адам пришел домой, когда в хате уже горела лампа. Марьяна стояла у печи. Она ожидала мужа и словно знала о том, что сегодня произойдет между ними. Он тяжело переступил порог, шагнул к ней и скорей выдохнул, чем сказал:

— Ну?

Она сжалась, но даже не вздрогнула. Только ласково и покорно заглянула в его глаза и сказала:

— Не бей меня, Адам. Я беременна.

У Адама перекосилось лицо и сжались кулаки.

— От кого?

— От тебя, Адам, — спокойно и смело ответила она.

— Врешь! От того… сыровара…

— Нет, Адам, от тебя.

Он посмотрел ей в глаза и своим тяжелым, неповоротливым умом понял, что такие глаза не могут лгать. И они не лгали, он это видел, но не хотел верить.

— Врешь, распутница!

— Нет, Адам, я не вру. И я… я не распутница, Адам… — И вот теперь она не выдержала. Голос ее вздрогнул, словно сломался, и Марьяна заплакала беззвучно, закрыв ладонями лицо.

Что-то звериное, лютое вдруг вскипело в сердце Адама. Он почувствовал, что безумеет. Не жалость вызывали в нем слезы жены, а нечеловеческую ярость. Он размахнулся. Она словно ожидала этого, отняла от лица руки и, подняв глаза, полные слез и ужаса, прошептала:

— Не, бей меня, Адам, сегодня. Я знаю, что ты меня убьешь. Убей, но потом, когда будет дитя. А теперь ты меня не одну убьешь. И дитя свое убьешь. А это великий грех — убить свое дитя.

Адам опустил руку. Он не понимал, как это произошло. Не слова жены погасили его злость. Он, пожалуй, и не слышал их. Тут было что-то иное — может, чувство собственной беспомощности. В глубине сознания понимал, что одним ударом он убьет ее.

Отвернувшись, Адам шагнул к столу, чувствуя, что ноги у него словно не свои. Он сел на скамью, поставил локти на стол, положил на ладони тяжелую голову и задумался. Но дум своих не понял. Да и были ли это думы? Он не мог думать. Он чувствовал, что сегодня у него не только не свои ноги. У него все не свое.

Когда он поднял голову, Марьяна стояла возле печи. Он взглянул на нее и отвел глаза. Что-то дорогое и близкое и в то же время ненавистное и чужое увидел он в ее беспомощной, слабой фигуре.

— Больше в свинарник не пойдешь, — сказал Адам чужим голосом.

Он не ожидал ответа, но она ответила:

— Я давно хотела тебя просить. Еще сразу после свадьбы. Потом опять. Когда узнала, что у нас с тобой будет дитя.

— Замолчи! — рыкнул Адам. — У нас с тобой! — Он рванулся с места.

3

И потянулась жизнь…

Внешне она была такой, как и обычно, с той только разницей, что Марьяна больше не ходила в панский свинарник. Она теперь никуда не ходила. Даже чтоб принести воды, выбирала такую минуту, когда никого не было у колодца: ранним утром или поздним вечером.

И честный человек, совершив проступок, часто не очень страдает, уверенный, что об этом никто не узнает. Но вот до него дошли слухи, что о его проступке кто-то знает, и он уже никому не глянет прямо в глаза. Так было и с Марьяной. Она думала, что если покажется на людях, все будут на нее указывать пальцами. Это ее угнетало.

А Адам работал. Он всегда был молчаливым, хотя в компании мог иногда и пошутить и посмеяться; теперь же он произносил только несколько слов: на поле — «но» и «тпру», а дома — «дай поесть», «постели постель». Однако тяжелые, неповоротливые, как камни, думы не покидали его никогда. Они приносили не успокоение, а неимоверную злость, которая постепенно переходила в горькую, страдальческую покорность судьбе.