Затонувшая земля поднимается вновь - [20]

– Мойа? – Затем пауза и уже удаляясь от Виктории: – Войа!

Намного позже, перед самыми часами закрытия, под завершение этого загадочного дня, ей снова послышался звавший голос, прямо через дорогу, а потом – слившийся с общим шумом городской ночной жизни. Она как раз сортировала вещи матери: тут – коробка с куклами, там – стопка фотографий из 1970-х в бумажных конвертах, пролившиеся на пол передней комнаты передержанные лица. Она подошла к окну, но смотреть там было не на что. Слышалось только, как вдоль по всей улице в последний раз опустошались и заново наполнялись пабы, словно в перильстатике. «Подь сюда. Подь сюда». Вернется ли к нему Вийа или Мойра? Кто кого наказывал? Попробуй угадай. Виктория попыталась представить собаку – патердейл-терьера, парсон-рассела – с грубой шерстью, извалявшегося в грязи, упрямого – все еще полного сил после целого дня в лесу; но в итоге воображения хватило только на какую-то незадачливую сельскую готку, тощую, но со слоем мягкого жирка под белой-пребелой кожей, для которой не обращать внимания на свое имя, доносящееся из дверей паба, – это еженедельный бунт против слишком тугих уз. Виктория передернулась, закрыла ставни, собрала фотографии. Написала Шоу.

«Я чувствую вокруг разные пространства. Пространство на чердаке, пространство в подвале, пространство на площадке первого этажа, которое отличается от пространства площадки на третьем не просто формой, но и тишиной, и резонансом, и тем, как движется воздух. Обожаю этот дом! Сижу на лестнице и читаю в солнечном свете. Здесь у меня столько тишины. Словами не передать, какое это облегчение после Лондона!»

Потом добавила:

«Впрочем, местные могли бы быть и поспокойнее».

Виктория двигала материну мебель по спальне, пока ее не устроила расстановка. Она знала, что никогда не сможет жить с полками, выпятившими напоказ свои цветастые изгибы, напоминающие губу; стоило отодвинуть шкафы, как со старых дюбелей посыпалась штукатурка, будто сырой тальк. Она вложила палец в одно из отверстий и почувствовала слабый электрический пульс, маленький проблеск жизни, словно дом заговорил с ней. Говорил он по-разному. Требовали внимания половицы. Как только смеркалось, щиток опять отрубал все, кроме сети на кухне. На кухню просочилась вода из неустанной утечки в ванной комнате сверху – какие-то неполадки с трубой биде. Брусья колонизировал древоточец, и по ночам в глубине дома слышалось его тиканье, словно от каких-то старых узкоспециализированных часов.

– Обшивке на стенах конец, – объяснил ей плотник. – Настолько старый дуб становится либо как железо, либо как мокрый песок. Но все-таки спасем, что получится.

Тем же утром поставили леса для работы на крыше. Дом уже месяц наводняли мастера. Они разбили здесь лагерь. Как и плотник, это были пятидесятилетние мужики с уличными лицами и всесторонними навыками. Приходили они по рекомендациям, часто – друг от друга или от отца Перл, напоминая его своим странно поизносившимся внешним видом, – и с собой приносили оккультный багаж из религии, алкоголя, потери слуха из-за грохота, больных легких и серьезной мотоаварии в тридцатник; багаж из целой жизни контузий и переломов, шунтированных в последнюю минуту артерий. Они были общительными, но под поверхностью – застенчивыми. Всегда просили чашку чая, но сэндвичи приносили свои или в обед ковыляли вниз по улице в старомодную чайную под названием «У Бренды», где сидели и глазели вокруг в своих полукомбинезонах и защитных штанах, будто великовозрастные карапузы в коляске.

– Этим биде наверняка уже много лет никто не пользовался, – говорила Виктория сантехнику. – Если честно, – вынужденно призналась она, – пока что я в нем мыла обувь. В том смысле, что мне-то биде зачем? – Сантехник уставился на нее, а потом в сторону, словно вдруг о чем-то подумал.

– О боже, – сказала Виктория. – Слишком много информации?

В доме они как будто были не на своем месте. Они запросто могли построить дом, но потом не знали, что с ним делать, разве что построить еще один. Она заставала их за тем, как они таращатся в ящик с инструментами или в щелку между половицами, – пустой взгляд слезящихся глаз, словно на секунду они забыли не просто чем занимались, но и кто они такие. Кровельщику было под шестьдесят, без пяти минут пенсионер. Его звали Стив, он любил музыку, пабы и курить. Голос у него был влажным от самокруток и виски; речь – задумчивой. Жена работала старшей медсестрой. Крепко загоревшие руки были покрыты настолько выцветшими тату-рукавами, что Виктория не могла различить, каким хеви-метал-группам они посвящались. Она определяла, что день начался, когда слышала Стива на лесах: с них было видно через все графство до самых холмов Кли, пока неослабный ветер сдувает пыль со снятой черепицы, комков известки и полупустых бутылок герметика. У нее вошло в привычку заваривать ему чай, выбираться с чашкой из окна спальни, а потом аккуратно нести по последней лестнице на крышу. Этим подвигом она гордилась и любила думать, что Стив ее за это уважает.

Взамен Стив рассказывал ей о своем фургоне, который прямо сейчас не на ходу, потому что для него была нужна жизненно важная, но довольно простенькая запчасть. Эта запчасть шла напрямую из Японии. Сперва надо мариноваться семь недель в списке ожидания, говорил он; а потом с тебя требовали ровно семьсот фунтов на бочку.