Затонувшая земля поднимается вновь - [19]

– Привет, – прошептала Виктория.

Из открытого окна ниже по склону донеслось несколько нот пианино. Кот, удостоив Викторию кратким взглядом, удалился.

Позже она отчего-то задержалась на кухонной лестнице, задумчиво открывала и закрывала заднюю дверь, словно репетировала ее возможности. Отчасти Виктория мечтала, чтобы дверь оставалась заклинившей, потому что не хотелось, чтобы сад был даром Осси, его милостью. Все время, пока он был в доме, он сбивал Викторию с толку. То этот его кашель. То факт, что она не верила ни единому его слову. Еще больше – мягко обветренная кожа, не напоминавшая ни один известный ей материал и по-своему красивая. Она знала, что слово «красивый» подходит и отцу, и дочери, каждому – по-своему; но при этом и не подходит, особенно для отцовской кожи, и голос у него – то нахальный, то тихий и разбитый возрастом, а часто – все сразу.

Такие мысли приходили и уходили, пока она открывала и закрывала дверь. Но мысль, от которой избавиться не получалось, говорила, что Осси уже бывал в этом доме; что на самом деле он знаком с ним ближе, чем мать Виктории, чем будет знакома сама Виктория.

7 Глубокие дороги

Воскресное утро, несколько дней спустя.

Словно заканчивая спор, начатый в другом месте, Виктория неожиданно проснулась с мыслью: короче, быть хозяйкой – странная штука.

Было пять утра. Спальню наполнял свет, ретранслированный из синего-синего неба фасадами через дорогу. Она еще повалялась минуту-другую, слушая, как в дальнем конце улицы перелаиваются собаки, содрогаясь от восторженного ощущения пространства вокруг, которое теперь принадлежало ей:

Пространство внутри дома. Пространство внутри улицы снаружи дома. Пространство внутри городка вокруг этой улицы, пространство внутри страны вокруг городка. Звание хозяйки допускало ее в эту огромную прозрачную матрешку географии, растягивая вдаль свет и воздух вокруг, все – новые, все – ее. Спускаясь на первый этаж, она мешкала у каждого окна на лестничных площадках. Ну и что, думала она, если заднюю дверь открыл кто-то другой? Сад – со всеми его еще не цветущими и потому нелепыми на вид алтеями – ее. В коридоре она нашла прогулочные ботинки – хорошего бренда, почти неношеные. Обулась и отправилась прямиком на улицу.

Старые тропинки за домами, запрятавшиеся между боярышником, терном и ежевикой. Металлическая калитка-вертушка, прерывающая заросшую живую изгородь. Появлялись и исчезали собачники, редко встречаясь ближе, чем в небольшом отдалении. Уже теплело. На каждом поле, обнаружила она, – свои вышки ЛЭП; на каждом поле – свой пруд. Вышки издавали интересный приглушенный звенящий лязг, словно завод по бутилированию, который слышно на ветру на пятикилометровом расстоянии. Вода местами казалась мелкой, местами – глубокой. Одни пруды украшал собственный столб – или пара ив либо коров; у других бродила одинокая болотная курица. Если подойти поближе, то они все выглядели недавними; все – без пляжей, словно воду залили в травянистую впадину только прошлой ночью. Они поблескивали на стеклянном свету.

В двух километрах от городка, где земля резко проваливалась лесистыми склонами, обращенными на север, Виктория слышала, как мужчина кричит в деревьях «Мойя!» – а может, «Вийя!» Голос был легким, с какой-то незнакомой ей мидлендской интонацией. Голос с радушным оттенком тенора; ласковый, ни в коем случае не властный, но все же по сути требовательный. Так могли звать и женщину, и собаку. Вряд ли ребенка. На миг Виктории померещилось, что она увидела хозяина голоса – невдалеке, легко шагающего вниз по склону с руками в карманах. Она помахала.

– Замечательное утро, правда?

Ноль внимания; и, хоть ей все равно пришлось следовать за ним, потому что туда вела тропинка – сперва завиваясь через дубы, березы и падуб, а потом – через ясень и вязы, – она так никого и не догнала. Потом она слышала его время от времени, то близко, то далеко, кличущего своего непослушного компаньона из какой-нибудь заросшей горной воронки или заброшенной печи для обжига известняка. Лес был мягким. Его случайным образом рассекали ленивые ручейки. Под сфагнумом, папоротником и коростой опавшей листвы на черной грязи лежала та смятая и парадоксальная страта, из которой почти тысячу лет выдалбливали местный доход. Уголь – для цистерцианцев в аббатстве; потом – известняк; потом – железо и глина для фабрикантов с их речами в духе Кремниевой долины, с их обещаниями будущего, с их поместьями под названиями «Парадиз» или «Рай». Дальше, над старой железнодорожной веткой в конце карьера, брызгал худосочный водопад; во мху электрически флуоресцировал свет. Никакой живописности, как можно было ожидать. Поэтому, услышав «Майра!» совсем близко и где-то сзади, Виктория вздрогнула и пошла домой, где перекусила кукурузными хлопьями и довольно внезапно для себя заснула на диване.

Проснулась уже днем. Ей что-то снилось, но она не помнила что.

Первым делом она услышала «Поди сюда!» сразу перед домом.

Подскочила и уставилась на улицу. Ничего. Воздух стал влажным; запахло бензином. Она никого не видела. Перешла к задней двери, но ту опять заклинило.