— А что ж. Похоже на правду. Только пользы он своей не знает. Коли ему поздно учиться, так мне в самую пору. Вырасту — помощником буду. Где что по хозяйству получше сделать — я книгу почитал — и ладно.
— Понимать-то он понимает, да влезло ему в башку полено и торчит.
— Однако надо книжки почитать, что прислали. Время-то не ждет.
*
Зима в этом году была суровой и долгой. Снег лежал толстым слоем, обещая хороший урожай, но морозы крепчали с каждым днем.
И как на зло, когда в школе занятия на время из-за морозов прекратились, Петькин отец смилостивился над сыном.
Как-то вечером, лежа на печке в теплой избе, он подозвал к себе Петьку и, гладя его по голове, сказал:
— Ну, будет тебе дураком сидеть. Отправляйсь в школу. Учись. Да чтоб хорошо выучился, гляди мне.
Петька высвободился из-под отцовской руки и, хмуро глядя на его с лета сохранившее загар лицо, пробурчал:
— Надо было раньше.
— А раньше я что — тебя за хвост держал?
— А то не держал?
— И все ты врешь!
Отец, видимо, ругаться не собирался, и Петька осмелел.
— Я-то не вру, а вот ты врешь.
— Ишь ты какой! А что ж я вру?
— Да то, что ты меня в школу сколько разов не пускал. То говорил — иди, то — не ходи. Я и мотался туда-сюда. И не выучился ничему.
— Ну, не выучился. Небось, лучше меня читаешь.
— Велика штука! Ты-то важный читатель какой выискался. Хуже Митьки, даром что большой.
— А на что мне это? Без ученья прожил.
— А мог бы лучше.
— Ну? — отец приподнялся. — Расскажи-ка, расскажи, как лучше. Послушай, эй, Семенна, иди-ка сюда, послушай, как умник твой отца честит.
Марья Семеновна подошла к ним.
— Ну, говори, — сказал Потапов и, вынув из кармана кисет, стал закручивать толстую папиросу.
— Я и говорю, — совсем осмелел Петька: — кабы ты учился да читал, как надо, ты б хорошие книги почитать мог.
— Какие такие хорошие? Я что-то не видал таких?
— А вот какие, — и Петька метнулся в угол, где висела полочка с его книгами и тетрадями.
Оглянувшись на отца и увидев, что тот заинтересован, он порылся в книгах и вынул что-то, аккуратно завернутое в газету.
— Покажь, покажь!
Все еще не веря хорошему расположению отца, Петька нерешительно развернул газету и подал отцу книгу.
— На, читай.
Потапов, повертев в руках книгу, начал разглядывать крестьянина, нарисованного на обложке.
— Читай, — повторил Петька.
Потапов приблизил книгу к глазам.
— Чтой-то глаза болят.
— И все ты хвалился, что читать умеешь, — сказал Петька, приходя в задор. — А вот и не умеешь.
— Я-то? А ну, нажмем.
— У-у-хы-о-хо — ухо — ды-о-до — уход зы-а-за — уход за. — Ишь, как читаю! — Сы-о-со — кы-о-ко — ты-о-то — мы — сокотом. Уход за сокотом. Сокотом? Что это? А?
Петька не выдержал и прыснул. Заулыбалась и мать.
— Читатель, тоже! Не сокотом, а скотом. Уход за скотом. Тут все написано, как надо за скотиной ходить, как поить, как кормить, где ей стоять надо, помещение, значит, и какие кормы…
Петька испуганно посмотрел на отца и замолчал.
— Великое дело! — сказал Потапов, не заметив его смущения. — Будто мы не знаем, как за скотиной ходить. Семеновна, — обратился он к жене, — ты, что ль, не знаешь, как за Манькой ходить? А? — И к сыну: — Она у нас, брат, прохвесор по этим делам.
Потапов расхохотался, довольный своей шуткой, и долго раскаты его гулкого смеха заглушали свист метели, бившейся в запорошенные снегом стекла.
— Эх, ты, малец! Мне твоя книжка — тьфу! — сказал он, отдышавшись.
— Ужинать, что ль, будем? — спросила Марья Семеновна.
— Давай.
Потапов кряхтя слез с печки и, тяжело ступая ногами, замотанными в порыжевшие портянки, пошел к столу.
— Так-то, ученый. Иди, жрать садись.
Петька аккуратно завернул книгу в газету и снова положил ее на полочку под всеми книгами.
Старая бабка Степанида, или, как ее прозывали в деревне, Тараканья Смерть, явилась раненько утром в Митькину избу.
— Здравствуй, Степанидушка, — встретила ее Митькина мать, — садись, чайку попей.
Тараканья Смерть пошарила взглядом по избе, отыскала угол с иконами и, перекрестившись несколько раз, ответила:
— Звала меня, Егоровна?
— Сама знаешь, без тебя ни одна изба не обходится.
— Что, много развелось?
— И не говори! С тысячу будет.
— Беда с ими! Погрызут все чисто.
— Прихожу это я раз под вечер, — заговорила Егоровна, наливая чай: — в хате темно. Зажгла огонь. Батюшки! И на столе черно, и на печи туча-тучей, и по кровати ходят. А на полу — тьма. Глянула в угол — иконы все черные. Ах, ты, думаю, нечисть поганая! Уж я давила-давила, била-била, — а их все не меньше.
Степанида покачала головой.
— Так, так, матушка. Без меня никак не выведешь. Они духу моего и то боятся. Как войду в избу, так и бегут, так и бегут.
— А вон гляди-ка, бабка, ползет, — ехидно заметил Митька, чинивший себе рубаху. — Должно, не очень боится.
— Цыц, нехристь. Не суй рыло, куда не велят! — закричала мать.
Степанида неодобрительно поглядела на Митьку.
— Я пойду, коли не нужна.
— Что ты, что ты, Степанидушка? — засуетилась Пелагея Егоровна. — Куда уходить? Уходить не надо. А ты сиди и молчи! — крикнула она сыну.
Митька с треском оборвал зубами нитку и аккуратно воткнул иголку в моток.
Степанида, напившись чаю, снова перекрестилась и, что-то бормоча, принялась шарить в своем грязном холщевом мешке.
