Затем - [65]

Прежде всего он должен найти себе работу. Но в голове у него вертелось лишь само это слово, не находившее конкретного воплощения. Ведь до нынешнего времени у него не возникало необходимости проявлять интерес к подобного рода вещам. О любой работе, какую бы он ни припоминал, он имел лишь поверхностное представление и неспособен был судить о ней серьёзно. У каждого человека в этом широком сложном мире есть своё призвание, если можно так сказать, своя особенная окраска. А у него, у Дайскэ, её нет. И он не мог этого не признать.

Мысленно перебрав все профессии по порядку, он вдруг подумал о бродягах. И с ужасающей ясностью представил среди них самого себя, будто он тоже превратился в нечто среднее между человеком и собакой. Самой страшной для Дайскэ была мысль о том, что это падение убьёт свободу духа. Что станет с его душой, когда она вываляется в грязи? Дайскэ содрогнулся.

Вот куда он увлечёт за собой Митиё. Ведь сердце её уже не принадлежит Хираоке. До последнего дыхания Дайскэ готов её оберегать. Но теперь он уже не знал, что лучше: вероломство человека обеспеченного или преданность того, кто впал в нищету. Что пользы от его стремления, если он не сможет его осуществить? В растерянности Дайскэ ничего не видел, будто ослеп.

Он решил снова пойти к Митиё. Как и в прошлый раз, она держалась очень спокойно и так и сияла улыбкой, подставляя лицо ласковому весеннему ветру. Дайскэ почувствовал, что она безгранично ему верит, и душа его исполнилась нежностью и жалостью. Терзаясь мыслью, что он негодяй, Дайскэ ушёл, ни словом не обмолвившись о своей тревоге, сказав лишь на прощанье:

— Заходите как-нибудь, если будет время, хорошо?

Митиё кивнула и снова улыбнулась, причинив Дайскэ жестокую боль.

С недавнего времени Дайскэ старался бывать у Митиё в отсутствие Хираоки. Вначале это было ему просто неприятно, но с каждым днём становилось всё мучительнее. Кроме того, он опасался частыми визитами вызвать подозрения служанки. Ему уже мерещилось, что она как-то странно на него смотрит, когда приносит чай. Однако Митиё, судя по её виду, была совершенно спокойна.

Дайскэ никак не удавалось поподробнее расспросить Митиё, каковы нынче её отношения с Хираокой. Стоило ему вскользь заговорить об этом, как Митиё, словно не слыша, уходила от ответа. Когда Дайскэ бывал рядом, Митиё вся светилась радостью, и он принимал это за её естественное состояние. Во всём её облике не было и тени от сгущавшихся над нею чёрных туч, а что таилось в её душе, этого Дайскэ не знал. По природе своей Митиё была легкоранимой. Притворяться она не умела, но в то же время Дайскэ не мог думать, что её нынешнее поведение служит доказательством безоблачного существования. И от этого сознание долга перед Митиё выросло у Дайскэ во сто крат.

— Так что приходите, очень вас прошу, нужно кое о чём поговорить, — прощаясь с Митиё, очень серьёзно сказал Дайскэ.

Через два дня Митиё пришла, но ничего нового Дайскэ за это время не придумал. Вихрь тревоги кружился в его возбуждённом мозгу. Стоило ему избавиться от огромных, словно выжженных в голове, иероглифов «работа», как тотчас же начинала свою бешеную пляску угроза отца: «На мою помощь больше не рассчитывай». Исчезали эти слова, приходила в неистовство «судьба Митиё». Так и гонялись друг за другом три эти мысли в сознании Дайскэ, словно крылья игрушечной ветряной мельницы. Всё вертелось у Дайскэ перед глазами, в то время как сам он оставался неподвижен. Так бывает, когда плывёшь на судне.

Вестей из отцовского дома не было. Впрочем, Дайскэ их и не ждал, стараясь отвлекаться болтовнёй с Кадоно. А Кадоно это было на руку, он не очень-то любил обременять себя делом, тем более в такую жару. Но и ему в конце концов надоедали разговоры, и тогда он предлагал:

— Может, в шахматы сыграем, сэнсэй?

Вечерами они вдвоём поливали сад. Ходили босиком, с вёдрами в руках, и лили воду куда попало. «Смотрите, — как-то заявил Кадоно, — сейчас я полью павлонию в соседнем саду до самой верхушки». Он хотел плеснуть из ведра, но, поскользнувшись, шлёпнулся наземь. Мирабилис у изгороди сплошь покрылся цветами. Стали огромными листья бегонии, которая росла позади небольшого каменного водоёма. Прошёл наконец сезон дождей. По небу, громоздясь друг на друга, плыли белые пушистые облака. Раскалённое солнцем небо будто весь свой жар обрушило на землю.

Лишь поздним вечером Дайскэ выходил полюбоваться звёздами, а днём сидел у себя в кабинете. Снова звонко застрекотали цикады. Дайскэ то и дело ходил в ванную освежать голову. Пользуясь моментом, туда шёл и Кадоно, неизменно произнося: «Ну и жара!»

Так бесплодно прошли два дня. На третий день, в самый зной, когда Дайскэ глядел на ослепительное небо, обжигающее своим дыханием, ему вдруг стало страшно при мысли, что эта беспощадная жара неотвратимо калечит душу.

И вот в такое пекло Митиё сдержала слово и пришла. Услышав голос, Дайскэ сам побежал её встретить и увидел, что Митиё стоит за решётчатой дверью с зонтом и узелком в руках и достаёт платок из рукава простого домашнего кимоно. Словно сама судьба, злорадствуя, приподняла завесу над будущим Митиё, подумал Дайскэ. Невольно улыбнувшись, он заметил: