Затем - [58]

Среди ночи полил дождь. Он так яростно стучал о крышу и о стены, что, казалось, даже полог от москитов весь пропитался сыростью и от него веет холодом. Прислушиваясь к шуму дождя, Дайскэ с нетерпением ждал рассвета.

Дождь не перестал и на следующий день. Дайскэ вышел на мокрую веранду и, глядя на мрачное небо, вносил коррективы в свой вчерашний план, соответственно погоде. Пригласить, например, Митиё просто в чайный домик не очень-то, удобно. На худой конец можно бы поговорить и под открытым небом, только не при такой погоде. В дом Хираоки он не пойдёт. И Дайскэ решил, что ничего не остаётся, как привести Митиё к себе. Немного мешает Кадоно, но вести разговора можно так, чтобы в его комнате ничего не было слышно.

Почти до полудня Дайскэ ничего не предпринимал, только созерцал дождь. Но сразу же после обеда надел плащ и вышел из дому. Дойдя до Кагурадзака, он позвонил оттуда на Аояму, решив взять инициативу в свои руки и сказать следующее: «Завтра я собираюсь к вам, так что…» К телефону подошла невестка. Она сказала, что отец ещё ничего не знает. И она советует Дайскэ хорошенько подумать. Дайскэ поблагодарил и повесил трубку. Затем он позвонил в редакцию, чтобы выяснить, на работе ли Хираока. Ему ответили, что да, на работе. Тогда Дайскэ, не обращая внимания на дождь, отправился в цветочный магазин и вернулся домой с охапкой белых лилий. Ещё мокрые цветы он поставил в две вазы. А несколько лилий, подрезав у них стебли, поместил в ту самую керамическую вазу с узором по краям. Затем сел и написал Митиё записку: «Надо срочно поговорить, приезжайте».

На зов Дайскэ явился, шмыгая носом, Кадоно и, взяв послание, заметил:

— Как хорошо у вас пахнет!

— Возьмёшь рикшу и привезёшь её сюда, — приказал Дайскэ. Пришлось Кадоно под проливным дождём идти в контору, услугами которой они обычно пользовались, когда нужен был рикша.

Созерцая лилии, Дайскэ с наслаждением вдыхал их аромат, распространившийся по всей комнате. Он напомнил Дайскэ прежнюю Митиё. И эти воспоминания, словно тень, неотделимые от её прошлого, сливались с тенью его прошлого, как две струйки дыма, в одно целое.

«Наконец-то я становлюсь самим собой», — подумал Дайскэ. Давно уже не чувствовал он такого удивительного покоя, всем существом своим он ощутил его. Отчего он так долго противился природе? В дожде, в лилиях, в воспоминаниях и образах прошлого Дайскэ вновь обрёл простую, чистую жизнь, чуждую корысти, постоянных забот о выгоде, не знающую гнёта так называемой морали. Жизнь свободную, как облака, естественную, как вода, жизнь, полную блаженства, истинной красоты.

Но тут грёзы покинули Дайскэ. Он вспомнил о страданиях, которыми заплатит за этот мир блаженства. Губы его побелели. Он молча поглядел на себя, на свои руки, и ему показалось, что он видит, как дрожит под ногтями кровь. Дайскэ подошёл к лилиям, наклонился, едва не касаясь их губами и вдыхая пряный запах, пока не закружилась голова. Он готов был задохнуться от сладкого аромата, упасть без памяти. Затем, обхватив ладонями локти, Дайскэ долго ходил из кабинета в гостиную и обратно, ощущая тревожное биение сердца. Лишь когда надо было сосредоточиться на какой-нибудь мысли, подумать, он останавливался то у кресла, то у письменного стола и снова начинал ходить, в смятении не находя себе места.

Время между тем шло, и Дайскэ нет-нет, да и поглядывал на стенные часы. Затем смотрел в окно, не перестал ли дождь. Но с неба по-прежнему струями падала на землю вода, а небо стало даже как будто ещё мрачнее. Особенно тёмным казалось оно там, где тучи громоздились друг на дружку, напоминая бурлящий водоворот и словно бы грозя вот-вот обрушиться на землю. Споря с шумом дождя, застучали колёса въехавшей во двор коляски, мокрой и блестящей. Дайскэ побледнел и с улыбкой приложил руку к груди.

В сопровождении Кадоно вошла Митиё. Одета она была совсем не так, как прошлый раз, в тёмно-синее с мелким белым узором кимоно из простого шёлка, перехваченное тонким, без подкладки, поясом с вытканным на нём вьюнком. В этом наряде она показалась Дайскэ какой-то другой, совсем новой, только цвет лица был по-прежнему болезненный. Ещё не переступив порог гостиной, она встретилась взглядом с Дайскэ, и лицо её застыло, точно окаменело, да и сама она не в силах была двинуться с места, отказали ноги. Получив записку, Митиё в предчувствии чего-то неведомого испытывала и тревогу, и страх, и радость. Пока она шла от коляски к дому, с лица её не сходило выражение напряжённого ожидания. Это выражение сохранилось и когда она вошла в гостиную и увидела растерянного и взволнованного Дайскэ.

Митиё молча опустилась на предложенный Дайскэ стул. Сам он сел напротив. Какое-то время они смотрели друг на друга, не произнося ни слова.

— У вас ко мне дело? — спросила наконец Митиё.

— Да, — только и ответил Дайскэ. Снова наступило молчание. Оба прислушивались к шуму дождя.

— У вас какое-нибудь дело? — снова спросила Митиё.

— Да, — так же односложно ответил Дайскэ. Разговор, который обычно они вели легко и непринуждённо, сегодня не клеился. Дайскэ подумал было, что следовало прибегнуть к помощи сакэ, но тут же устыдился этой мысли. Он должен найти в себе силы и объясниться с Митиё. И всё же, поскольку нынешняя встреча была особенной, Дайскэ жаждал глотнуть хоть каплю чего-нибудь крепкого. Он едва сдержался, чтобы не опрокинуть привычную рюмку виски в соседней комнате. Нет, он не настолько труслив, чтобы пить для храбрости, он и без этого будет откровенен с Митиё до конца. Было бы чересчур жестоко оскорбить её столь недостойным поступком. Если говорить об обществе с его моралью, то здесь Дайскэ не считал для себя обязательной искренность, в отношении же Митиё он не позволил бы себе вероломства. Нет, в его любви к Митиё не оставалось места для низменной расчётливости. Но он никак не решался начать объяснение, всякий раз заставляя Митиё бледнеть в ожидании ответа. Наконец он сказал: