Затем - [20]

— Вот.

— Зачем ты это хранишь? Разорвала бы на тряпки, что ли! — сказал Хираока.

Некоторое время Митиё молча, потупившись, смотрела на детские вещицы, лежавшие у неё на коленях, потом подняла на мужа глаза:

— Кимоно точь-в-точь такое, как у тебя.

— Которое сейчас на мне?

Под кимоно из узорчатой хлопчатобумажной ткани на Хираоке было ещё нижнее фланелевое кимоно.

— Просто задыхаюсь от жары.

В тоне, которым это было сказано, прозвучали знакомые нотки. Перед Дайскэ будто появился прежний Хираока.

— Ещё бы! Давно пора сменить фланелевое кимоно на лёгкое.

— Всё как-то недосуг…

— Сколько раз ему говорила: «Сними, постираю» — не хочет.

— Теперь сниму. Самому надоело.

Об умершем ребёнке никто больше не заговаривал, обстановка становилась всё непринуждённее. Хираока по случаю встречи предложил выпить по чашечке сакэ — так долго не виделись! Митиё тоже попросила Дайскэ не торопиться и, сказав, что сейчас всё приготовит, вышла в соседнюю комнату. Глядя ей вслед, Дайскэ думал, как бы раздобыть для них денег.

— Что слышно у тебя с работой?

— Гм, как сказать… Что-то предлагают, а в общем, ничего подходящего. Ещё некоторое время, возможно, придётся побездельничать. Буду искать не спеша. Как-нибудь образуется.

Хираока старался говорить спокойно, но Дайскэ понимал, как лихорадочно тот ищет работу, и решил пока не рассказывать о своей встрече с братом накануне. При данных обстоятельствах это могло бы ранить и без того уязвлённое самолюбие Хираоки. Заговори он первый о деньгах — тогда другое дело. Но с какой стати Дайскэ должен поднимать этот вопрос? Пусть даже Хираока осудит его за чёрствость. К таким упрёкам Дайскэ теперь нечувствителен. Да и вообще он никогда не относил себя к числу чувствительных, хотя три года назад счёл бы свою нынешнюю позицию нравственным падением. Но в то время он явно переоценивал роль моральных качеств. Как ни ловчи, латунь за золото не выдашь, так лучше сказать прямо, что это латунь.

У Дайскэ никогда не было бурных романов, он не бросался в волны, когда, натерпевшись страху, человек вдруг меняет свои взгляды. Довольствоваться латунью он стал в результате длительных размышлений особого свойства и собственными руками постепенно соскабливал с себя позолоту, которую терпеливо наносил отец. В ту пору отец казался Дайскэ чистым, как настоящее золото. Да и остальные взрослые тоже, по крайней мере, многие из них. Дайскэ мучился, стремясь им уподобиться, из позолоченного стать золотым. Но это было до тех пор, покуда он не распознал их истинную сущность. И тогда все его старания показались нелепыми и смешными.

Раз сам он изменился за это время, значит, изменился и Хираока, у него прибавился жизненный опыт. Раньше Дайскэ пошёл бы на ссору с братом, даже на пререкания с отцом, только бы не разочаровать друга. А потом отправился бы к Хираоке и, как говорится, ударяя в литавры, громогласно возвестил бы о своём поступке. Прежний Хираока, возможно, и ждал бы этого от Дайскэ, но тоже прежнего. Нынешний же Хираока вряд ли принимает нынешнего Дайскэ всерьёз.

Вот почему разговор о главном быстро прекратился, и до появления закуски они болтали о разных пустяках. Митиё наливала сакэ, слегка придерживая пальцами дно фарфорового графинчика.

Хираока хмелел и становился всё болтливее. Случалось, что он мог выпить сколько угодно и держался как обычно. Иногда приходил в радостное возбуждение, сквозившее в голосе, и делался весьма красноречивым, что так не похоже на пьяных. А то с особым удовольствием заводил речь о предметах очень серьёзных, горячо спорил или спокойно возражал собеседнику. В те времена они частенько сражались за бутылкой-другой пива, и Дайскэ всегда удивлялся, что с Хираокой куда легче спорить, если он чуточку выпьет. «Рассказать, о чём я думаю?» — начинал обычно Хираока, выпив рюмку сакэ. Тогда они были близки друг другу, не то что сейчас. И оба понимали, что пути к сближению найти не так-то легко. В первую же их встречу на следующий день после приезда Хираоки в Токио они почувствовали отчуждение.

Однако сегодня произошло чудо. Чем больше Хираока пил, тем сильнее напоминал прежнего себя. Сакэ пошло ему на пользу, парализовало нервы, усыпило недовольство, рассеяло тревогу, связанную с его нынешним материальным положением и всей жизнью. Появился пафос, в голосе зазвучали горделивые нотки.

— Я потерпел крушение. Но продолжаю работать. Намерен работать и дальше. Ты, кажется, смеёшься над неудачником?.. Не смеёшься? Впрочем, это неважно. Всё твоё отношение к этим делам не что иное, как насмешка. Можешь смеяться. Пожалуйста! Но ведь сам-то ты ничего не делаешь. Принимаешь мир таким, как есть, не хочешь проявить хоть каплю воли. Ни за что не поверю, что у тебя её нет. Она есть у каждого человека. Ты постоянно ощущаешь неудовлетворённость, я убеждён. А это и есть свидетельство воли. Я же своей волей хочу воздействовать на общество и получить явное доказательство того, что хоть в какой-то степени мне это удалось. Иначе жить не стоит. В этом я вижу смысл существования. Ты же бездействуешь, только размышляешь. Ты как бы разделил мир на две части: одна в тебе, другая вне тебя. Это тоже крушение. Ты спросишь почему? Всё дело в том, что свой душевный разлад ты в отличие от меня загнал внутрь и потому потерпел ещё больший крах, чем я. Но я не могу над тобой смеяться, как ты надо мной. Я бы хотел, но с точки зрения общества мне, в моём положении, непозволительно смеяться.