Застава - [72]

Вицу был очень занят и чрезвычайно торопился. Вызвавший его на допрос конвойный нарушил течение его мыслей и его планы. И ему не терпелось скорее вернуться к своим мыслям, не тратя времени понапрасну.

— Начнем, что ли, господин майор? — спросил дядя Вицу, как человек, которому изо всяких пустяков мешают вернуться к его важным делам.

— Что начинать-то? — удивленно спросил майор, сбитый с толку спокойным тоном арестованного.

— Допрос, — напомнил Вицу с подчеркнутой учтивостью.

— Вас били? — кротко, с сочувствием в голосе спросил майор.

Вицу задумался, как будто майор задал ему невесть какой сложный вопрос. Он вспомнил о всех побоях, которые ему привелось вытерпеть в жизни. Вспомнил и сравнил теперешние побои с другими, более давними, во время забастовок 1933 года. Ему хотелось дать серьезный, основательно обдуманный ответ, для того, чтобы господин майор смог составить себе предельно ясное впечатление… Чтобы все стало совершенно для него понятным.

— Довольно хорошо… — Лицо майора посветлело, он довольно улыбнулся.

— Могли бы и лучше, — поспешил прибавить Вицу, делая над собой большое усилие, исключительно с тем, чтобы согнать с лица майора эту улыбку.

Но он не успел насладиться своей победой; боль вернулась. Он ждал ее и удивлялся, когда она опаздывала на миг, другой. Он знал, что она не преминет вернуться, но надеялся все же, что — каким-нибудь чудом — боль эта не набросится снова на него. Не вернется, чтобы опять и опять терзать его, или же вернется более кроткой, утомленной, или еще — что это будет другого рода боль, не в голове, а где-нибудь в ноге или в боку.

Но боль неизменно возвращалась — все та же и все так же беспощадно терзала его.

В те краткие минуты передышки, когда боль покидала его, Вицу напрягал все свои силы, готовясь во всеоружии встретить новый удар, отразить атаку.

Напряжение не ослабевало ни на минуту. Все тело его было изранено. И он бодрствовал, подстерегал. Он привык отличать мимолетную боль от настоящей, знал также, что боль, легкая, как ласка, может внезапно превратиться в другую, щемящую, беспощадную. Боль могла прийти отовсюду, из любой части тела. Она могла и безжалостно наброситься сразу на все части тела.

С некоторых пор она стала еще более жестокой, еще более безжалостной. Как бы набравшись новых сил, свирепая и неукротимая, она набрасывалась на него, желая уничтожить. Но Вицу упорствовал еще больше, и таким образом возрастало и сопротивление, с которым он встречал атаку. И, непривыкшая к такому отпору, боль уставала, нуждалась в известном отрезке времени, чтобы с новыми, свежими силами опять наброситься на человека. А человек, пользуясь перерывом, в котором нуждалась боль, тоже отдыхал, и в это время росли и его силы. От каждой волны боли нужно было защищаться по-иному, думать о другом, напрягать свое тело или, наоборот, расслаблять его, создавая впечатление, что ты оставляешь его на произвол воли.

Если он думал о том же, что и несколько минут назад, боль уже нельзя было укротить, и она свободно терзала его. Борьба была очень трудной, несмотря на то, что зачастую боль объявляла себя побежденной именно тогда, когда находила тело не подготовленным, а усталым, расслабленным, когда человек, испуганный тем, что не подготовился как следует, чтобы отпарировать удар, закрывал глаза и ждал конца. А когда человек облегченно вздыхал, боль, как бы догадавшись о его радости, возвращалась и терзала его тело.

«Не буду стонать перед майором…» — думал Вицу, делая над собой новое усилие, чтобы не позволить прочесть на своем лице страдание.

Он ощущал жгучую потребность в присутствии человека, перед которым он мог бы плакать, корчиться от боли, дрожать, как маленький, говорить, что ему ужасно больно, что он больше не в силах терпеть.

Но такого человека не существовало. Перед ним сидел майор. Поэтому Вицу не плакал, не стонал. Была минута, когда ему показалось, что майор исчезает, а вместо него появляется Дорина, которая подходит к нему, чтобы приласкать его, — и под впечатлением этой галлюцинации у него вырвался стон. Он сдвинул с глаз перевязку, отчетливо увидел майора — и с тех пор больше не стонал.

Он внимательно смотрел на майора, и это помогало ему не жаловаться и не стонать от боли. Майор недоумевал. Он не понимал, почему арестованный смотрит на него так внимательно, так напряженно.

Чувствуя, что боль надвигается с новыми силами, что она готова растерзать его, Вицу уставился в потолок и ценой огромных усилий смог придать своему лицу равнодушное, скучающее выражение.

Он поудобнее уселся на стуле, заложив нога на ногу, как человек, готовящийся выслушать длинный рассказ.

— Ты веришь в коммунизм, — начал майор, давая понять, что он уважает чужие политические убеждения.

«А дальше что?» подумал Вицу, недовольный тем, что майор не досказывает свои мысли до конца.

— Я скажу тебе только одну-единственную вещь, о которой ты не подумал со всей надлежащей серьезностью. Человек — будь он коммунист или антикоммунист — живет только раз… Не два раза, а только один-единственный раз, — продолжал майор, преследуемый навязчивым представлением о своей собственной смерти. — Умрешь — и не будешь больше любить женщин… Не будешь больше просыпаться ночью, чтобы закурить. Если бы человек жил не один раз, а несколько, я одним из первых признал бы необходимость жертвы. Но так как человек живет всего один раз, от него нельзя требовать геройства, и думаю, что даже и твои товарищи…