Заслон - [95]

— Ишь как строчит! Он что же, из наших, из хохлов? — поинтересовалась Карповна.

— А вы у него спросите, — хмыкнул Нерезов. — Да… нам ведь комнату дали, на Соборной. Завтра будем перебираться.

— В час добрый. Найкращего вам счастья! — А сердце сжалось: постояльцы — ребята серьезные, большими делами заворачивают. Глядючи на них, перестают уже люди при встрече с нею отворачиваться да в спину шипеть: «Опять перекрасились, сволочи». Но нельзя же им и в зиму у нее оставаться. Комнатенка мала, двоим и то тесно, а как Саша с Гришей наедут, на полу все вповалку спят. И еще забота: Нюрашка стала уже девица на выданье, а в доме парни холостые. Того и гляди, что соседки чего-нибудь наплетут…

Она оглядела влажно заблестевшими глазами помещение, спросила:

— Это что же, представления здесь будете устраивать, живые картины?

— Думаю, что и картины! — Нерезов спрыгнул в зал, вразвалку подошел к молодежи. — Всего в один вечер, Саша, не обскажешь. Приходите все сюда завтра.

— Придем! Мы теперь каждый вечер станем сюда бегать! — раздались звонкие голоса.

— Договорились! А ну, Саша, одевайся, пойдем жареного карася есть. Хозяйка пришла уже нас домой загонять.

— Я, когда был маленький, — рассмеялся Булыга, — свято верил: забегаешься допоздна на улице — выскочит из подворотни веник и заметет домой.

— Видать, в деревне росли? — деликатно осведомилась Карповна.

— В деревне. Чугуевкой деревня та прозывается. — Лицо его на миг стало мечтательным и грустным.

— Ну пошли, пока веник не замел! — зашагал к выходу Петр, твердо ставя сильные ноги и всей своей повадкой напоминая добродушного, уже прирученного людьми медведя.

9

В длинной и узкой комнате три топчана, треногий, покрытый газетой стол. В ящике стола зазубренная бритва и зачитанный до дыр томик Оскара Уайльда. Есть еще тут высокий табурет и сиротливо приткнувшийся у двери обшарпанный веник.

С утра в комнате сумрачно. Днем она залита светом — одно из окон обращено на юг, два другие на запад. Вечером комната освещается спускающейся с потолка на длинном шнуре лампочкой, горящей обычно в полнакала. На белой, оштукатуренной стене висит устрашающий плакат:

ЕСЛИ ЛУЧИ СОЛНЦА БУДУТ ЛАСКАТЬ ЛИШЬ ВЗОР БУРЖУАЗИИ, МЫ ПОТУШИМ СОЛНЦЕ.

Неизвестно, чья рука потрудилась над этим плакатом. Хозяев комнаты двое, но третье ложе не пустует: на нем спят валетом одновременно нагрянувшие из области Саша и Гриша. «Три мушкетера и д’Артаньян», называют они в добрую минуту себя и сейчас. Они теряли своего д’Артаньяна, но всегда надеялись на встречу, хотя бы и двадцать лет спустя… И она состоялась в Благовещенске осенью двадцатого года, и в доме Лазарева на Соборной создалась маленькая коммуна…

Самым сильным и волевым из коммунаров был Нерезов, более известный на нижнем Амуре как Иван Семенов, самым беспечным Гриша Билименко, называвшийся еще и Судаковым, самым мечтательным Саша Булыга, носивший фамилию Фадеев, а самым сдержанным Бородкин, именовавшийся в подполье Седойкиным Семеном.

Петра Нерезова они признавали и самым красивым. Наглядным подтверждением этого служила хранящаяся под томиком Уайльда маленькая записная книжка в темно-зеленом переплете с трогательной надписью на одной из ее страничек: «Славному и хорошему мальчику Ванюше от шалуньи-девочки Лелюши».

Однако тот, кому адресовались эти нежные строки, прибегнув к помощи Оскара Уайльда, сделал под дарственной записью вывод словами последнего: «Главное — это быть». Стремительный в словах и поступках Гриша счел необходимым здесь же сообщить:

«Берта, Леля, Толя, Леонид и много других. Пусть память о них всех останется у меня. Билименко».

Нерезов набросал в книжке тезисы своего доклада: «Истина одна, к которой стремится и пролетариат и интеллигенция, — справедливость.

И большевики в конечной цели идут к истине.

…Труд — истинный капитал, труд можно организовать с малым капиталом; а самый большой капитал без труда ничего не производит».

Саня помянул добрым словом Николаевский еженедельный орган «Трибуна Молодежи», перечислил его актив и заключил: «Единосущная и нераздельная троица — Ванюша, Саня, Аширг. Прочно только с бою взятое».

Потом книжка долго лежала без употребления, и вдруг в пей появилась запись:

«Получил карточку от Гутика». — И следом за ней другая: «На воскреснике узнал от Фриды, что Гутя уехала в Японию. Это конец». — Тот, кто обманулся в своей Гуте, не поставил подписи, но и не зачеркнул ее записи:

«Помни Гутика. 17 мая 1920 года. 1 час 18 минут. Николаевск».

Женские имена и почерки больше не появлялись на страницах книжки. Теперь пишет главным образом Нерезов, сдержанно и сурово отмечая памятные даты:

«…10 мая тронулся лед».

Это была запись, сделанная около полугода тому назад в Николаевске-на-Амуре. А теперь великая река от верховьев до устья была скована ледяным панцирем. И от цветущего города осталось одно название. Исчезнувший город…

Булыга щеголял теперь в военном обмундировании и, зная, что его ждут крупные неприятности, не спешил показываться в облкоме РКСМ. Все свое свободное время он отдавал «трем мушкетерам» перед новой и долгой разлукой, а когда их не было дома, снова и снова листал заветную записную книжку.