Заслон - [97]

— Работа есть и будет. Это, так сказать, несомненно.

— Ладно. Увидим. Что ты делал дальше?

— Дальше я, так сказать, встретил Постышева, и мы с ним решили…

— Знаем. Вы, что же, и раньше были знакомы?

— Это неважно. Мы решили…

— Бюро облкома отменяет ваше решение. Тебе придется подчиниться.

— Это невозможно, — спокойно ответил Булыга, и только по его потемневшим глазам можно было догадаться, чего стоило ему это спокойствие.

— Это невозможно, — повторил он, — завтра мы уходим на фронт! — Он повернулся и, четко чеканя шаг, направился к двери. Все молча смотрели ему вслед. В дверях Булыга обернулся. — Жаль, что мы так расстаемся, ребята, — сказал он, и впервые за весь вечер в голосе Булыги прозвучали теплые нотки. — Но я с семнадцати лет в партии и подчиняюсь ее зову. Верю: когда-нибудь вы меня поймете. — Он притворил дверь так осторожно, будто боялся причинить ей боль. Потом в коридоре прозвучали шаги и стало тихо. Все поняли, что он ушел навсегда.

Первым нарушил молчание Вениамин:

— Сарра, пиши, — сказал он невозмутимо. — Пиши так: «Товарищ Булыга, как член облкома, выдвинутый съездом, не может быть взят политотделом и остается при своих обязанностях у облкома…»

…Подставляя лицо холодному — было уже второе ноября — ветру, Булыга шагал на Соборную к ребятам и думал о том времени, когда он так стремился в этот город. Вспомнились бражничавшие в поезде офицеры, разговор с Беркутовым, истеричность Городецкого и то Странное чувство, которое он испытал недавно, просматривая старые харбинские газеты и наткнувшись на извещение: «…Отпевание убиенного состоится в Покровском соборе». Значит, поручик убит. Но кто же убийца?

«Я ведь сам благовещенский», — отчетливо возник вдруг в памяти голос Беркутова. Стало зябко при мысли, что они могли бы встретиться вот на этой, слабо освещенной улице. Здесь они не разошлись бы так мирно, как тогда в Харбине. Здесь игра пошла бы в открытую.

Ветер стих, и, будто решив порадовать Булыгу напоследок, в воздухе закружились крупные снежные хлопья.

10

Этой осенью Вениамину жилось дома не сладко. Отец с ним не разговаривал. В Лии Борисовне появилась какая-то обреченность: она таяла на глазах. Руки стали прозрачными. Глаза запали, и слезы делали благое дело, смягчая их сухой и горячечный блеск. Когда Вениамин находился под родительским кровом, атмосфера сгущалась до предела и каждую минуту могла разразиться гроза. И все же он не мог покинуть этот дом, живя здесь ради матери, дни которой были уже сочтены.

Наступила третья годовщина Великого Октября. Две первые годовщины, под пятой интервентов, были отмечены кровавыми репрессиями и слезами, вот почему эта вылилась в шумный и веселый общенародный праздник. Сразу после демонстрации на городских площадях начались концерты и шумные хороводы, продолжавшиеся до поздней ночи. Зажигательно рассказывали с маленьких трибун делегаты Народно-революционной армии о том, как очищалось от интервентов Забайкалье, а в клубах уже взвивались занавесы и начинались спектакли.

В Центральном клубе с потрясающим успехом прошла пьеса «Террористы». Вениамина в заглавной роли было просто не узнать. Он был весь обвешан бомбами и говорил с таким пылом, что девчатам хотелось плакать. Многие и на самом деле расплакались, когда его наконец убили. Чтобы не портить эффекта, Вениамин не вышел на вызовы и сразу же, как разгримировался, исчез из клуба. Кое-кто из неискушенных зрителей остался убежденным, что этот отчаянный парень погиб и на самом деле. Их не разубеждали. В двадцатом году на Амуре не боялись смерти: она запросто гуляла по городу и входила во многие дома.

Выйдя на ярко иллюминированную улицу, Вениамин пожалел, что родной дом находится в двух шагах от клуба. Идти туда не хотелось. Он повернул в противоположную сторону, постоял над Амуром, дошел до городского сада. Всюду горели цветные лампочки, плясала молодежь.

На второй день праздника за обедом Вениамин отказался от какого-то блюда. Мать испуганно заморгала, а гнев отца семейства прорвался градом упреков:

— Макаронник ему не по вкусу, — побагровел Лазарь Моисеевич, — ему налимью печенку подавай или седло дикой косули под смородинным соусом. — Старый Гамберг в свое время слыл большим гурманом, и теперь, называя блюда, он как бы смаковал их и злился, ощущая вкус и запах, но не насыщаясь ими. В заключение он процитировал две строки из ставшей совсем недавно очень ходкой, глупейшей частушки:

Комсомольцы ходят голы,

Кобылятину едят.

Непостижимо, откуда чопорный старик мог узнать такое? Мать смотрела страдальческими глазами. Любочка и Юра переглядывались и могли включиться в действие и слезами и смехом. Вениамин решил обратить все в шутку:

— А ей-богу, было бы недурственно отведать мясца, — сказал он веселым тоном. — Как это я не додумался сходить сегодня на охоту? Впрочем, еще не поздно. Я пойду… — Это было сказано полувопросительно. Лазарь Моисеевич сразу же остыл, хмыкнув:

— Охотничек, — он уткнулся в тарелку и стал есть с завидным аппетитом. Лия Борисовна заволновалась:

— На Зее шуга, а в сопках что за охота? Зайцы, поди, и то попрятались, на улице метет.