Заслон - [93]

— Я не поеду на запад, пока на нашем Дальнем Востоке будет оставаться хотя бы один японец!

Саша тоже рвался на фронт, но он был моложе Игоря и Тамары, уступчивее, мягче… Однако первая же поездка в Нерчинск привела его не только к неожиданным открытиям и встречам, но и к решениям.

Раскрылась тайна пассажиров, севших на «Чайну» под Сунгарийским мостом. Младший из них — Буров — был теперь начальником штаба фронта. Бондарев командовал 2-ой головной бригадой. Политработником оказался скромный «кооператор» Павел Морозов — он же Борис Жданов. Но больше всего взволновала Булыгу встреча в пути с Тамарой. Девушка восторженно рассказывала о людях, которые ее теперь окружали.

Потом, когда они уже расстались, Саша смотрел на мелькавшие за окном чуть притрушенные снегом сопки и, морща лоб, что-то мучительно припоминал.

«Есть время собирать камни, есть время и бросать их», — пришли ему вдруг на память слова древнего Екклезиаста. Сумрачные глаза Булыги посветлели. Да, это время для него уже наступило.

Приползший поздним вечером поезд, пыхтя, остановился у Благовещенского вокзала. Булыга вошел в зал ожидания, глянул мельком на своих недавних попутчиков, поудобнее устраивавшихся на жестких диванах, чтобы скоротать здесь ночь, и направился к выходу в город.

— Эй, парень, — неслось ему вдогонку, — на улицах-то шалят ночами!

Тронув в кармане наган, он весело отшутился:

— А мы сами с усами, — и вышел на пустынную привокзальную площадь. Здесь было темно и бесновался ветер. Вдоль Садовой улицы гудели тополя, мигали редкие фонари. От нее веером расходились узкие улочки Забурхановки и Горбылевки. Друзья Саши временно помещались на 3-й Забурхановской, или, как они ее именовали в шутку, «Третьей авеню». Путь туда неблизкий.

За оконцами белых мазанок билась и трепетала неведомая ему жизнь. Стлались над низкими крышами легкие дымки. Неужели судьбой снова уготован вечер в обществе Лысачихи? А так много нужно рассказать своим мушкетерам. Настасья Карповна, женщина по натуре добрая, станет опять сокрушаться, что он «тонок, как хворостиночка», что тужурка у него хоть и стеганая, да коротка, что фуражка исхлестана дождями и ветрами, а ботинки, хоть и крепкие, но в зиму им несдобровать. Вообще-то жилось ему… Даже презиравший нежности и сентименты Вениамин, задержав как-то на нем рассеянный взгляд своих агатово-черных глаз, неожиданно сказал:

— Отлежись день-другой, а то свалишься. Климат наш, что ли, тебе не по нутру? — Он даже хотел позвонить какому-то доктору, чтобы тот осмотрел «ответственного работника облкома», но Булыга обернул все в шутку:

— Пускай медведь в берлоге отлеживается, у него жира много, а комсомолец должен быть поджарым, на ногу легким. — На этом забота о здоровье и кончилась; не то время, чтобы, сидя у печки, микстурки глотать.

У распахнутых настежь калиток топтались женщины. Визгливо перекликались:

— Из грязи да в князи! Забурхановская слобода…

— Слобода?! Да виданное ли дело, милушка, чтобы слобода! Забурхановка, и все тут. Брешут, что слобода.

— Ан и не брешут! Справку мне выдали: «Дана жительнице Забурхановской слободы Лукерье Галушке…»

— Батюшки-светы, уж и справки выдают! Да на что тебе, Луша, тая справка потребовалась?

— Нужна мне справка, как тополи бантик! Спирт у меня нашли. Пять банчков взяли, злыдни. Так вот, чтобы не сумневалась, бумажку оставили.

— Святушки! Коммуния спирт по чужим избам ищет! По мне, если выпить захотелось, выкладай деньги чистоганчиком.

— Вер-рна! Ты бы, Лушка, так и сказала: мой спирт, хочу — пью, хочу — по шее надаю!

— Не выпить они берут, а борются! Контрабанд, говорят, нынче не положен, говорят.

— Ну и что ж, что контрабанд?! На том контрабанде Забурхановка стояла и стоять будет. И Горбылевка тожеть. Поди, она теперь, по-ихнему, тожеть слобода?

— А ляд ее знает… — Заметив одинокого пешехода, бабы приумолкли, посунулись за калитку. Булыга улыбнулся, прибавил шагу.

Из домика напротив высыпала пьяная ватага. Запела в умелых руках гармонь. Подхватили разухабистые голоса:

Эх, тешша моя,

Тешша ласковая.

Из кармана все даяны

Повытаскивала…

Анастасия Карповна заперла ставеньки своего домика, потрогала рукой болты, крикнула громко: «Вложите чекушки, што ль!» — но вспомнила, что там ни души, запахнула шубенку и стала в калитке, невысокая, улыбчивая, кутаясь в теплый, с узорной каймой, платок. Катилось серединой улицы чужое веселье. В который уже раз пересматривала женщина свою нелегкую жизнь. Худое началось по осени восемнадцатого, когда ушли красные в тайгу, а сын ее, Кешка, остался в городе и пошел в белую милицию служить. Соседки с Карповной тогда и здороваться перестали, а которые побойчее, нет-нет да и кольнут:

— Иуда тоже продался за тридцать серебренников, а потом и подвесился на сухой осине. Так-то… Погодите, возвернутся обратно наши.

Молчала, терпела, плакала по ночам. Появлялись в доме чужие люди, прятались в подполье, и нельзя было их ни приветить, ни по имени-отчеству назвать. Полегчало на душе, когда узнала, что остался Иннокентий в городе не с дурной головы, а по заданию партийного комитета. Снабжал он подпольщиков оружием, таскал из белой милиции печати и штампы да старые паспорта. Смывали те паспорта в бане у соседа Чупина вместе с ребятами из подпольной боевой дружины. Булыга, слушая ее, не удивлялся. Разве не такой была скромная сельская фельдшерица — его мама и ее сестра-учительница — мать Всеволода и Игоря Сибирцевых? Разве не хранили они молчаливо сыновние тайны и не прятали оружия?